МАЗОК ПЕРВЫЙ. Цвет: белый.
Улыбка. Солнечная…Полет…
Биение сердца ускоряется, спешит…
…безостановочный стук… в горле…
Внизу, под белыми крыльями, проносится в калейдоскопе голубая полоса реки, вся в синеватых движущихся холмиках – мелких волнах. По обеим сторонам голубой ленты – акварельные пятна изумрудной травы, серые валуны на серовато-желтых песках отмелей; мелькают стволы, шелестит листва, которую со свистом обрывает ветер. Проносится в головокружительном танце время…
И вверх – в небо!
Ветер рвет волосы, холодными, рваными поцелуями касается лица, треплет лопочущие рукава и подол черного плаща. Дикий восторг переполняет душу до краев, голубой глаз полон искр, в нем – бесноватый огонек, от безумной свободы, неконтролируемой ярости, бушующей в природе… И рвется крик из самой глубины груди, победный, безумный от счастья, хриплый от рвущихся наружу чувств, и прерывается смехом, нет, хохотом взахлеб… И восторг, как буйная, благодатная гроза.
Солнечные лучи спутались с золотом длинных волос, ветер смешался с концами беспорядочно мечущихся за спиной прядей, и все заглушает неумолчный стук сердца. Движение – вперед и вверх. Пульс, пульс, пульс…
…тук… тук…тук… тук… тук… тук… тук… тук… тук…
МАЗОК ВТОРОЙ. Цвет: красный.
Хатаке Какаши сдвинул бандану, закрывавшую левый глаз, вверх. А под ней пылало око, похожее на алеющий уголь с черными точками в середине.…Руку просто-напросто сдавило, сплющило, что-то смяло все кости, а потом, скручивая обмякшую конечность в жгут, затянуло в крошечную дырочку в пространстве, страшно, неотвратимо. Боль была ужасная, еще хуже, чем в тот раз, когда безжалостная, грубая, нехудожественная масса песка оторвала левую руку. Дейдара заорал даже больше не от дикой боли, а потому что чувствовал, как теряет последнюю возможность творить глиняные шедевры по-настоящему, ощущая меж пальцев прохладно-влажное прикосновение сырой глины к коже.
Руку, вернее, ту сдавленную смесь костей, мышц и нервов затянуло уже почти по самое плечо всего за пару секунд! Спасая все остальное от смертельной дыры, Дейдара конвульсивно дернулся вправо. Мерзейший звук разрываемой плоти, хруст костей, дробящихся на осколки, рвущиеся жилы, вены, связки. Сосущая дыра съехала куда-то в сторону и рассеялась, чтобы вновь появиться над головой. Подрывник, чуть не теряя сознание от боли, заставил себя пригнуться. Обрывок черного рукава прилип к огрызку руки, был еще темнее от крови; кровь капала на плащ, на белую спину и крыло глиняной птицы, рубиновыми каплями рассыпалась в воздухе, орошая землю. Дейдара обратил лицо вверх, но и без того ощущал, что дыра в никуда слабела все больше. Скоро она исчезла окончательно.
Ощущение, будто предплечье пилили Самехадой, сменилось тупой рваной болью. Хотелось забиться в уголок, темный и тихий, свернуться калачиком, прижав обрубок руки и по-собачьи поскуливая, не двигаться – только бы боль хоть немножко поутихла! Вместо этого Дейдара негромко матерился сквозь зубы, стиснутые так, что челюсти болели, и отчаянно собирал расколотые кусочки здравого смысла, рассыпавшиеся всего на миг. Он успел сложить все кусочки в единое целое - вовремя, ибо сверху уже орали нападающие джинчуурики и его клон, и ситуация срочно требовала, чтобы Дейдара срочно смылся. Однако вместе со здравым смыслом вернулись и чувства, притупленные болью. Сознание, хоть и измученное, вновь стало чистым и холодным, а вот грудь начинал жечь огонь ярости. Душенька жаждала справедливости и утешения, а именно – отмщения. Хорошего взрыва, да. И, пожалуй, не одного.
- Будет вам за мою руку! - прошипел Дейдара из-под куста, злорадно наблюдая, как джинчуурики бесполезно колотит глиняного клона подрывника.
МАЗОК ТРЕТИЙ. Цвет: черный.
Слабый трепещущий язычок пламени дрожал и вздрагивал. Эта маленькая свеча не могла разогнать тьму в комнате, наоборот – притягивала ее к себе. Ночь тянет к огоньку туманные пальцы и отдергивает их, обожженные. Не добившись успеха, в бессильной злости сгущает мрак вокруг него, обволакивает свечку своей черной вуалью. Единое пятнышко света в ночи…Дрожащий язычок широкими оранжевыми мазками закрашивает серое от темноты и усталости лицо, трепещущими бликами отражается в черном расширенном зрачке; тени ползут по контуру лица, тускло поблескивает стальная камера, наполовину скрытая непривычно растрепанной длинной светлой челкой. Глаз сонно полузакрыт, и ресницы еле заметно вздрагивают при вздохе, но ловкие пальцы быстро двигаются: где-то приглаживают вмятинки, где-то вдавливают глину, замазывают, постукивают, отщипывают и придавливают. Ласково гладит большой палец белую головку птички, устраняя шероховатости, нечаянные царапинки и примешивая к белизне глины оранжевые блики свечи. Пальцы работают, создавая все новые и новые произведения искусства – шедевры, которые никто не в силах оценить, но мысли самого творца далеко. Руки словно живут своей жизнью…
Затуманенным взглядом неотрывно смотрит на качающийся фитиль свечи. В голове бродили, переплетаясь, спотыкаясь и сталкиваясь друг с другом, разные мысли, к тому же не совсем приятные. Смутное состояние, смутное. Точно серый туман клубился в душе и душил, душил, разрастался и, упираясь в «душевные стенки», выдавливал все, кроме безнадежности и серого равнодушия к окружающему миру, к искусству, к своим творениям, к себе… Осознание этого окончательно повергло Дейдару в уныние.
Мысли вяло шевелились в мозговых извилинах. Дейдара ухватил одну за скользкий серый хвост. Мысль извернулась по-угриному и выскользнула, оставив неприятный осадок о воспоминании о своей родной деревне, с которой, разумеется, все давно и окончательно покончено.
- Иди вон,- строго приказал юноша другой паршивой мыслишке, назойливо щекотавшей ему ноздри запахами парного молока и домашнего маминого пирога, который ему так и не довелось попробовать, да и не судьба вовсе.
Ох, родственники, родственники, близкие люди… Не доводят они до добра, да. Вон сколько хлопот у Учихи с его мелким придурком-братцем. Сасори-но-Данна правильно поступил, когда отделался от своей деревни. Наверное. Хотя многих это повергает в шок, да. А Дейдара… о, он свободная птица. Он – Художник. А Художник не привязывается к куче пищащих родственников, не должен. Его руки должны быть свободны, как и душа, и светлая голова, не обремененная заботами о близких, которым надо помогать, или о селении, которому ты непременно что-то должен.
А все-таки…
Ладонь сжалась, язычок в ней заскользил по новой порции материала, разминая его, смешивая с аккуратно отмеренным количеством чакры. Да, потом такая птица будет блестеть так, как не блестит простая глиняшка.
Фитилек дрожать перестал, и свеча горела ровно. Ее огонек напоминал хорошо вылепленную фигурку, только не из глины, а из пламени.
…И все-таки…
Перед глазами, смазываясь, проносились лица людей, с которыми он встречался. Размытые, как в тумане, и четкие, упорные, радостные, гневные, нежные… Дейдара сталкивался в бою со многими шиноби. Да, они были слабее; взращенные дома в мирных, мягких условиях, они не представляли себе даже в самых страшных кошмарах те испытания, какие прошел в свое время он. Да и сейчас нередко с таковыми сталкивался. Но, когда они погибали от его рук, он замечал в них что-то общее. Решимость? Торжество? Отблески какой-то совершенно непонятной ему любви? Да и правда – как можно испытывать любовь перед кончиной? Наверно, было все вместе. Да, было общее. Они умирали за что-то, умирали счастливые, зная, что их гибель не напрасна.
Дейдара отложил незаконченную фигурку и задумался. Неужели ради того, чтобы быть счастливым, человеку так нужно глупо рисковать своей жизнью, чтобы защитить что-то или кого-то? Как глупо! Этого просто не может быть. Это же нелогично! Он, Дейдара, живет ведь сам по себе, ни к чему не привязанный, ни с кем не имея ненужных, тягостных связей, и живет очень даже неплохо. Живет, да… Сражается за какую-то глупую идею Лидера, которая никаким боком его не касается. И, если его убьют, никто и не вспомнит о нем. Не останется ничего… Глупо, правда? И зачем тогда он здесь?..
«Зачем я живу?»
Дейдара стоял перед зеркалом, обнаженный по пояс. Спутанные волосы рассыпались по плечам, спине. В единственном, тоскливом глазу отражения он читал свой вопрос. Шумела вода, наполняя потрескавшуюся раковину.
Ради искусства? Да кому оно нужно, кроме него самого?.. Глупые слабые люди из селений. У них связаны руки тысячей обязательств, но они счастливы. Счастливы! Они знают то, что не может найти он.
Дейдара зло оскалился и сунул голову в раковину. Вода, уже добравшаяся до края, выплеснулась. У босых ног образовалась лужа. Дейдара поднял голову, помотал ею. Мокрые волосы ляпнули по зеркалу, забрызгав стекло. Юноша небрежно закрутил давно проржавевший кран и вышел с полотенцем на голове, мокрый и злой на весь мир.
Правильно. Ему и так хорошо, без всяких там людишек, которых почему-то надо обязательно защищать! Да, он живет ради искусства, своих прекрасных взрывов, этих пламенных, бунтарских моментов!
Он сгреб со стола несколько законченных птиц и вот так, полуодетый, мокрый, босиком, выскочил через дыру в стене, которую по ошибке кто-то назвал окном, в непроглядную ночь. Подняв руки к небу, раскрыл ладони. Птицы встрепенулись и помчались ввысь, ловя крыльями потоки холодного ветра.
Тьму разорвал победный огонь. Один за другим прогрохотали взрывы.
Где-то в глубине хлопнула тяжелая дверь и из пещеры, служившей членам Акацки пристанищем, высунулась недовольная синяя рожа Кисаме.
- Ты чё творишь, а?! - заорал он, щурясь в темноту.
- Опять Дейдара… - закатил глаза Сасори, как обычно, химичивший с марионетками в своей мастерской.
Ему даже не понадобилось выглядывать в окно.
Новая вспышка взрыва выхватила из темноты ликующего Дейдару, чья фигура была будто облита огнем, волосы, развевающиеся на ветру, казались плавленым золотом.
Вот так, думал Дейдара, глядя на осыпающиеся с неба искры-звезды. Вот так. Вот зачем я есть. Не будь меня, не было бы и этого великолепия, такого прекрасного мига, который будит эти сонные существа, зовущие себя людьми. Я есть затем, что я есть. И больше ничего не нужно!
