предыдущая глава
Череды миссий сверх важности повалились сразу после полного разгрома страны Водоворота. Мало того, что за всеми прибывшими в Лист шиноби постоянно негласно следили АНБУ, вели четкое досье на каждого из них, так еще остро возросла потребность для этих команд в заданиях S класса.
Небо опустилось так низко, что, казалось, протяни руку и коснешься его, зачерпнешь густые серые тучи. Сухой холод обжигал щеки, горло и нос продолжительно шипели при вдохе полной грудью. Тензо сверлил Рин глазами и не узнавал доброй напарницы Сэнпая, её подменили. Не будь на нем маски АНБУ, она прочла бы растущее негодование. Как она может разделять мнение Какаши только из-за того, что он – её лучший друг и напарник, что их многое связывает?
– У меня должно быть достаточно сил для того, чтобы завершить миссию, – сказал Какаши, убеждая скорее Рин, чем всех остальных подчиненных. Пытается заставить поверить в этот абсурд девушку. Тензо негодующе повернулся к сидящему на земле от усталости Сэнпаю. Если бы не пришлось вступать в сложное непредвиденное сражение, если бы Какаши-сэнпая не ранили, когда он в очередной раз пытался защитить друзей, Тензо был бы спокойнее. Они и по задуманному плану собирались разделяться таким образом. Сэнпай идет иным путем, нападая напролом, отвлекая внимание от основных сил. Тем самым он выигрывает шансы для успешного завершения задания своей командой. Но, пусть даже Рин, лучший медик в Конохе, почти залечила рану, обработала, Какаши слишком вымотан, чтобы на следующее утро сражаться в полную силу. Однако молодой капитан АНБУ принял решение, они должны подчиняться, а Тензо не может, не желает – вопрошая: как остальные могут спокойно это принять и даже… Рин!
– Какаши-сэнпай! Это не похоже на Вас, вот так ставить себя под угрозу! – крикнул Тензо. И наплевать на правило АНБУ о подавлении таких сильных эмоций.
Лицо Какаши не выразило огорчения, не стал он объяснять и необходимости такого шага, он… улыбнулся! Грусть во взгляде не скрыть, да он и не стремится к этому. В глубине глаз, потемневших от пережитых прошлых потерь, вспыхнул осадок горечи. Разгорелся, заставил Тензо замолчать, и скрылся, мелькнув тенью где-то вдали.
– Не волнуйся, Тензо, я не позволю своим друзьям умереть, – все с той же улыбкой заверил Какаши. АНБУ напряженно переглянулись.
Холодное чувство, поглощающее до конца, пробежало по воспоминаниям. Ведь Какаши-сэнпай всегда защищал свою команду АНБУ, не позволяя ни одному товарищу умереть. Никому.
«Но не такой ценой!» – не унималось отчаяние.
– Рин-сан, неужели Вы согласитесь отпустить Какаши-сэнпая вот так?! – ему хотелось, забыв об уважении к напарнице командира, накричать на девушку, указать на явную неправоту. – Вы же не знаете…
– Тензо, – её тихий голос прервал его, обессилил, убеждая, что бесполезна была попытка воззвать к ней. – Я знакома с Какаши с самого детства, работала с ним намного дольше тебя, и… – прервалась она, о чем-то задумавшись или борясь с собой, продолжила: – И я побольше о нем знаю.
Они двое уже хорошо осознают, что такое потерять по-настоящему родных людей, принесенных в жертву ради предотвращения еще больших жертв.
– Ты уже не ребенок, Тензо, ты – шиноби, который должен превзойти нас, рано или поздно, – Какаши-сэнпай устало наставил, дав очередное напутствие. Поднявшись на ноги, с затаившейся нежностью, смешанной с болью, глянул на Рин. Тензо чувствовал, что их умение общаться без слов, одним взглядом, выводило его из себя.
– Если мы не выполним миссию, для деревни последствия будут очень плачевными.
– Но…
– Это приказ, – отрезает Какаши бесповоротно.
Земля морозит ноги, озноб тихо крадется вверх, цепляясь за плечи, тянет вниз. Вот такая у них сложная жизнь: они до поры до времени таятся в своих скрытых деревнях, набирают силы, мотивы для очередных сражений, хранят и тут же жертвуют ими ради разжигания войны, для нескончаемых боев. Замкнутый круг, камнями потерь усеянный. До чего же мерзко ощущать на себе эту темную сторону жизни шиноби. Жалость…
– Одно дело – жалеть, совсем другое – терпеть!... – Сильный порыв ветра ударил Рин в лицо ее собственными волосами. Маска Тензо не может скрыть от проницательной девушки затаенных мыслей.
И Тензо вздрогнул, с горьким осадком признал, что у большинства из присутствующих детство закончилось слишком-слишком рано, как и у него самого. Наверно, шиноби становятся таковыми после овладения навыком оценивать свои способности, жизнь, потом жертвовать всем ради высшего блага. Он окинул взором затянутое снежными тучами небо – знать бы еще это высшее благо, у каждого ведь свое.
– Рассредоточились! – твердо приказал Какаши-сэнпай.
Сырой ветер ударил по ногам, колыхнул длинную траву, и люди, добровольно принесшие себя и свои чувства привязанности, любви в огонь, как только приняли решение стать шиноби, исчезли с полетом сорванных листьев.
«Ты уже не ребенок, Тензо, ты – шиноби, который должен превзойти нас, рано или поздно».
«Одно дело – жалеть, совсем другое – терпеть!...» – эти слова Какаши-сэнпая и Рин-сан он запомнит на всю жизнь, пронесет их в себе и однажды, он будет очень надеяться, передаст этот смысл новому поколению.
Снегом пахло настолько сильно, что глазам сложно верить, ведь несколько часов назад под ногами была зеленая трава. Теперь же при каждом шаге хрустел искрящийся снег. Мерный звук тихого скрипа, знакомый так давно, сплетенный с памятью об отце. Вопреки врезавшимся в мысли каплям крови на белоснежной земле, вспоминалось всё самое светлое. Минуты радости детства, Рин, ее улыбка, прикосновение губ… Но отчего же все это словно чужое, ненастоящее? Оно вроде бы и радует, но представляет собой дымку тумана, и кажется это плохо сотканной декорацией. Что рука тянется сорвать обманную фальшь и погрузиться лучше в пустоту, чем в искусственную радость. Память – упрямая вещь, показывает только то, чего ждут меньше всего, подло стирает хорошее, обостряет плохое.
Какаши поднимает голову к небу, снимая маску АНБУ. Крупные снежинки падают на лицо и долго колеблются, превращаться ли в холодные капли. Уже зимний ветер сегодня жесток, колючим дыханием летит на встречу, мешая идти. Облака пара постоянно вырываются изо рта.
Какаши приказал – а это не пустое слово в мире ниндзя, ослушаться прямого приказа, значит нарушить стальную систему и понести жесткое наказание. Сильнее завернувшись в белый плащ, он набрасывает на голову капюшон. Расстояние между глубокими следами на снегу все меньше – сопротивляться ветру сложнее с каждым шагом. Порывы холода намеренно острием бьют по больному, туго перевязанному плечу. Он непроизвольно сжимает его и оседает на землю. Колени врезаются в мягкий, но настолько ледяной снег, втягивают мерзлоту и сырость земли. Очередной накат боли прошелся от раны. Твердыми когтями, ворочающими порез, боль пульсацией донеслась до всего тела. Пальцы, освобожденные от ткани перчаток, от боли врезаются в снег, руки погружаются по самые запястья, чтобы Какаши ощутил всю силу холода надвигающейся зимы.
С ним вполне могла пойти Рин, точнее, из-за поменявшихся обстоятельств ее присутствие как медицинского ниндзя повысило бы проценты на успешное завершение миссии. Выходит, взять ее с собой было бы выгоднейшей комбинацией. Не хочешь жертв – всегда, абсолютно всегда оценивай положение, анализируй с математической точностью, руководствуясь правилами, делай верный ход. Какаши так и поступает, потому что на горьком опыте познал ошибки – дорогое удовольствие, свои – тем более.
Теперь же стоит найти причину; Какаши пустыми глазами глядит на зарытые в снег руки, пальцев не видно, они даже не ощущаются, хотя есть уверенность – они сжаты в кулаки, и медленно тает в них снег. Так и причину, можно не видеть, только чувствовать или знать наверняка. Можно, безусловно, обманчиво убеждать себя, что для Рин идти с ним слишком опасно, рискованно, опять же, можно поверить этому; ведь и это – грань правды. Но грань разлетается на осколки, стоит сознанию подло напомнить, что она – шиноби высокого уровня.
Плащ развеивается под потоками морозного воздуха, капюшон отброшен назад. Признание в причине вспыхнуло подожженной сухой травой, и вой непогоды не сумел его подавить, а ведь Какаши так хотелось…
Рин – это ведь целый мир, и мир этот стал другим, привычные устои перевернулись с ног на голову. Для Какаши после смерти Обито стала четко вырисовываться черта, за которую нельзя переступить. Эта граница – любовь Обито к Рин. Им было всего тринадцать лет в той злополучной войне, но те чувства искрились чистой, первой, по-юношески робкой любовью. Детская школьная симпатия Обито к Рин преобразилась в первую любовь, настолько значимую, что в ужасное время войны не сломилась, а окрепла. Настолько мужественную, что он, преодолев страх и нарушив приказ, отправился ее спасть. Любовь истинная, бескорыстная, что, находясь под тоннами камня, Обито беспокоился только о ней, просил увести от пребывающих врагов. Обрывки памяти взрываются яркими вспышками и, падая, прожигают тихую гладь. Какаши взглянул, как Обито держит ее за руку, как улыбается уже по-другому, понимающе и заботливо, и взгляд… взгляд друга изменился, он смотрел на плачущую девочку взрослыми глазами. Умирая, он все торопил увести Рин. Какаши протягивает руку, а она не решается отпустить ладонь Обито, осознание опасности абсолютно выжжено огнем неизбежности смерти друга.
– Рин! – торопил Какаши, но видел лишь неподвижную спину.
– Рин, иди… – тихо просил Обито. Какаши отдавал себе отчет, что слышит его последние слова.
Потому, принять все как есть оно на самом деле, Какаши не мог. Как забыть то, что случилось с ними на войне, где найти сил, отпустить? Долг, преданная забвению память о Обито, обещание защищать Рин всегда, везде и любой ценой, служили только во благо праведным целям самопожертвования, ложась год за годом тонкими слоями на эту стену между отношениями двух друзей.
Друзья – это слово приобрело привычку доставлять ему боль, если речь идет о Рин.
Он знал о чувствах девушки к себе, но отдалял и отдалялся сам. И всё вроде бы шло как должно, как было раньше, это же правильно. Разрушила искусственную гармонию в отношениях та миссия по спасению людей из Водоворота. Тогда застыла кровь в жилах, ладони бесполезно пытались удержать жизнь и ее, и его собственную. Какаши казалось, что жизнь раскалывается на очередной кусок потери. Её резкий вдох, сопровождаемый глухим вскриком, вырвал из когтей отчаяния; мгновенно, что глаза резануло. В тот момент радость и облегчение, захлестнув, перемешали все четко сформулированные законы, ослабили на миг, но и того хватило. Он не устоял, сделал шаг и осознано разбил все запреты, прикоснувшись губами к ее устам, поцеловав так, будто умрет без хрупкого их единения. Какаши горько усмехается: будь возможность повернуть время вспять, он бы поступил так же, прильнув к ее холодным губам…
Прокрутив предыдущий месяц скитаний от нее и себя, причина, по которой Какаши избегает Рин, не так сложна.
Ветер ревет неистово – зима здесь наступила раньше, чем в родной стране Огня. Верхушки огромных деревьев угрожающе бьются друг о друга, ломая тонкие ветви. Звуки бури в прошеной просьбе утихают, чтобы Какаши смог уловить тихий шорох. Это шелест лепестков белоснежного жасмина теплым весенним вечером под бликами неба. Они так осторожно успокаивают слух, мимолетной нерешимостью ласкают обоняние. Крупные хлопья снега, в сумасшедшем вихре летящие на землю, притихают от колеблющих весной листьев жасмина. Какаши улыбается кончиками губ, что даже снежная буря отступает от него с пришествием его теплого неба. Лепестки, танцующие вместе со снегом рядом с ним, рассыпаются так же неожиданно, как и начали свой очаровывающий танец. Он глубоко до покалывания в легких втягивает воздух, от бессилия физического и напрасности борьбы со своей любовью отпускает напрягшие плечи и откидывается назад, стоило с губ слететь:
– Рин…
– Я всегда с тобой.
Руки девушки обнимают его плечи, незащищенную от этой непредвиденной погоды шею. Мягко и незаметно, как весна растапливает снег. Какаши ощущает каждой частичкой прижимавшую его Рин, ее тонкие красивые запястья, аккуратные пальцы на своей коже.
Ей становится страшно, что в ней сейчас таится только одна неразрывная тоска, и наполняет до краев. Любовь Рин к Какаши заставляет бояться за него, сильно, панически, безвыходно. Она хватается за любую соломинку надежды, чтобы он был рядом, перестал мучить себя, и чтобы боль, так цепко пустившая свои корни, ушла. Тоска внутри нее всё гложет, в груди обрисовывается тяжесть, неумолимо тянет вниз, когда тело ослабело и устало. Рин просто любит и теряется в действиях, блуждает. Ее любовь в эти секунды и впрямь похожа на голубку: держишь ее слабо – она улетит, сжимаешь в ладонях крепко – она умрет. Сердце готово разбиться о грудную клетку, удары приносят медленную горечь, Рин чувствует этот горький привкус во рту.
– Я же приказал тебе идти с командой АНБУ! – яростно бросает, даже не обернувшись. Буря стучится из реальности, зачем-то возвращая их в мир существующий. Злость закипает в нем, опасно плавится сухая земля у подножия вулкана.
– Я знаю, знаю, – тихо нашептывает дивный запах прекрасного жасмина. Рин не отходит, не думает отдаляться, руки не отпускают его. – Прости…
Его непривычная ярость сталкивается с ее немногословной покорностью, и злость разбивается волной о скалы, бесследно стекая. Исчезает, как и не было. Каким-то способом она чувствует это, и с вдохом боли бросается к нему ближе, сжимает в объятьях еще надежнее.
Какаши накрывает ледяными ладонями руки Рин, сжимая сильно, прижимая к себе еще чутче, словно могла зародиться в ней мысль отпустить его. Она потянулась к нему и мягко, как если бы её поцелуй мог доставить ему боль, прикоснулась губами к основанию его шеи. Тепло. Оно было нужно обоим как никогда. Какаши ощущает, как опаляется шея, кожа накаляется, разгоняя покалывания вниз по спине. Кончики жестких серых волос щекотали лицо девушки, от них веяло сладковатым запахом, немного – ароматом корицы. Рин вновь поцеловала его шею, в место, где едва заметно прорисовывался позвонок. Застыла с закрытыми глазами, чувствуя губами мягкость его кожи, потом с тяжелым вздохом отстранилась.
– Тебя Тензо надоумил нарушить мой прямой приказ? – без интереса задает вопрос Какаши. Достался же ему такой непоседливый странный подчиненный.
– Нет.
Новички, подобные Тензо не соглашаются с нами, пытаются что-то донести, а мы приказываем им. Естественно, мы опытнее, мы делаем то, что делаем и что должны, но их непонимающий, несогласный взгляд не переубедить. И тогда они думают, что мы «слишком шиноби», слишком рационально мыслим, и тогда мы с нежеланием вспоминаем, что вопрошали так же и получали те же ответы. Взросление – вещь болезненная в отдельных случаях.
В пещере едва было теплей, чем снаружи, но все лучше, ведь, по крайней мере, давала убежище от бушующего снегопада. Запах сырости и забитой пыли ударяли в ноздри, и теперь ясно, как пахнет загнанное отчаяние. Костер разжигать в таких условиях было немыслимо: дым разошелся бы по пещере и скопился у потолка, взамен него подожгли редкие ветки, что успели собрать до того, как все полностью замело снегом. Они медленно тлели угольками, почти не давая света, но были скудны и на тепло. Холод пробирал до костей, что еще больше усугубило самочувствие, Какаши начало знобить, температура резко подскочила. Он передвинулся ближе к слабому огню, плотнее набрасывая на плечи походное одеяло. От переохлаждения начала звенеть голова, мигрень отдавалась тяжелым гулом.
– Только бы не подхватил заражение, – Рин беспокойно поднесла к его рту деревянную чашку с горячей водой. Он с неохотой глянул на жидкость, в которой лениво плавали крупинки засушенных растений. – Пей, – потребовала она.
Какаши резко схватил чашку и залпом осушил ее. Лекарство оказалось до того отвратительно-горьким, что он поморщился. Не взирая на столь сомнительный настой, облегчение не заставило ожидать себя долго. Ломоту в теле сняло не сразу, зато прекратило бросать то в огонь, то в лед. Рин присела рядом, взяла его холодные руки в свои и молча, не говоря ни слова, согревала своим теплом и дыханием. Маска так и не была надета после питья лекарства. Какаши поправил сползший край одеяла, потянув его со спины на себя. Она прикрыла глаза, зябко передернув плечами. Смотря на ее прикрытые глаза, постигал: убегать от Рин на опаснейшие миссии класса S – ребячество, пусть и цель бегущего совсем не детска. Но до потребности жизни желать обнять ее, дотронуться до шелка волос, вместо этого мучая себя, не видеть Рин – было невыносимо. Его любовь к ней сделалась болью, тупым кунаем ворошила старые раны потерь. Одергивать любую нежность и заботу, наблюдать в ней похожую боль, ограничиваясь сухими фразами, уходить от нее – было мучительнее, намного, намного хуже.
– Какаши, – осторожно зовет Рин. Зачем она мучает, произнося его имя? Он хорошо знает этот тон, сейчас пойдет лекция, как она имела привычку поучать его в детстве. Хоть Какаши и был уверен, что теперь последует далеко не учительство умной девочки, но желания, чтобы Рин копалась в душе, от этого не прибавлялось.
– Рин, прошу тебя, молчи, – он никогда не умолял раньше, но ниспадает перед ее ногами за одно молчание.
– Скажи мне, зачем ты мучаешь себя? – Рин опять не слушается его. Но одно дело – нарушить приказ, где руководствуются иногда смелыми амбициями, иное – когда нет больше сил, а короткая мольба не причинять больше щемящей боли игнорируется.
Рин этим тихим голосом пытает еще мучительней, она совсем немного, но и того достаточно, чтобы кунай крутанулся в ране, приближает свое лицо к нему. Облачко выдыхаемого теплого воздуха, сорвавшееся с замерзших губ, опаляет Какаши, дыхания смешиваются, когда лица так близко. Неужели возможно забыть обо всем, о леденящем холоде, но одновременно плавиться от её теплого дыхания? Противоречия и внутренняя борьба всегда обоюдоострым мечом рассекают тело. Рин освобождает его пальцы и прикасается к его щекам. Гладит как ребенка, успокаивающе. Она пытается унять боль, догадывается ли, что только удваивает ее одним взмахом крыльев-прикосновений?
– Пожалуйста, прекрати, Рин… ты делаешь только хуже. – Очертания пещеры смазываются, грани становятся нечеткими. У Какаши кружится голова, и разум туманится от ее ласк. Мысли бросаются, звоном разносятся при ударе о неровности стены, а она, обросшая сыростью, не собирается рушиться.
– Мне не хватает его, ведь тоже больно, – всхлипывает. Какаши вскинул голову: как часто он видит ее слезы по своей вине. Слезы, что почти наполнили пропасть между мирами, когда она оплакивала Обито. Во всем этом он находил только свою вину.
– Обито, он ведь любил тебя, Рин, – ему все же хватило сил произнести вслух перед ней, собой истинную причину. Он прочувствовал, как девушка вздрогнула, тело охватила мелкая дрожь, щеки увлажнились больше прежнего.
– Обито любил тебя! – голос тихий, но срывается сильнее, чем от крика. Он повторяет, будто бы до нее и не дошел весь смысл короткой фразы, все их скитания, заключенные в любви погибшего Обито.
Какаши осмеливается поднять взгляд. Разве любовь может мучительно переворачивать все внутри, принося смятения? Разве не цель этого чувства – исцелить, вознести?
– Но и я люблю тебя, Рин. До последнего выдоха, до последнего пульса, до каждого удара сердца, – теплые дыхания перемешиваются, сливаясь воедино на губах, они чувствуют незримое, трепещущее прикосновение. – Но как я могу предать его память, если и он любил тебя настолько, что, умирая, его волновала только твоя безопасность?..
– Ты считаешь, что я этого не знаю? Я понимала это, когда нам было тринадцать лет, чувствовала, когда Обито держал меня за руку и улыбался! – повысила голос, слезы прекратили свой путь, не окропляя бордово-красные полоски на щеках, в распахнутых глазах застыла немая боль. – А в моих руках целителя с его смертью остались только осколки этой любви. Что же я за медик, если оказалась так бессильна, ответь, Какаши! Но нельзя, слышишь, нельзя приносить себя в жертву прошлому и воспоминаниям. Мертвые ничего не знают, ничего не чувствуют, нет призраков, нет души. Они просто исчезают. Мы же не можем сделать им больно, обидеть или порадовать.
Слова Рин кусками льда падали в тихую воду, не тонули – всплывали к глади поверхности, охлаждали остроту жара. Исчезнув же, не пропадали напрасно. Кубики льда сливались с этими слезами, понемногу донося другую правду.
За выходом из пещеры валил густой снег, не прекращаясь. Как по щелчку весь мир замолчал, звучания канули в серость дней, движения кругов прекратились. Мысли, боль и любовь, разбивающиеся о камни безнадежности, и те замерли. Не прощенное сердце отчаянно крикнуло, приняло неизбежное, уже давно случившееся, смерть Обито как произошедшее. Отпустило. И жизнь, только с осознанием бессмысленности жертв живых ради погибших, пустилась в свой полет. Уже полет этот не вынужденный, не по инерции.
****
Минато одобряюще, словно Какаши до сих пор его тринадцатилетний ученик, словно он выполнил безупречно маленькое поручение, по-отцовски опустил руку на его голову. Гордо улыбнувшись за ученика, искренне похвалил:
– Молодец, Какаши, задание выполнил! – Какаши сидел на больничной койке. Удивленный таким опекунским поведение Сэнсэя, едва улыбнулся.
Тензо тихо ойкнул, видя как его серьезного, молчаливого, а главное, сдержанного сэнпая, лидера АНБУ великий Хокаге-сама дружески потрепал по волосам. Как мальчишку какого-то, честное слово. Представляя, что в других скрытых деревнях отношение Каге и подчиненных шиноби напоминают стальное оружие, а не такие фривольности, Тензо едва сдержал смех.
– Рин, ты нарушила прямой приказ командира, – Минато вроде бы и отчитывает, но тон не суровый. – Но все вернулись живыми, это самое главное! Молодцы вы у меня, ребята, вот это, я понимаю, гибкость в отношениях.
Какаши и Рин переглянулись от фразы Минато, но ни один из них не оборонил и слова. Хокаге разделял его и девушку, устало опустившую глаза.
– Хм, Рин-сан, с Какаши-сэнпаем ведь все будет хорошо, верно? – побеспокоился за командира стоящий у стены Тензо.
– Да, конечно, – Рин ответила, не подняв головы, выглядела она изнуренной.
Все замолчали, толпящиеся в палате люди из команды АНБУ, возглавляемой Какаши, тоже не знали, что сказать. Вроде бы и ничего плохого не случилось, миссию за территорией границ страны Огня выполнили без потерь, но что-то подсказывало: лучше не говорить лишнего в общем.
– Конечно, Тензо, с моим учеником все будет хорошо, – Минато весь просиял от растущей гордости за уже взрослых детей. Сидя между ними, он обнял обоих за плечи. Рин безвольно передвинулась от объятий к Сэнсэю, не проявляя особого энтузиазма.
– Ведь у меня есть еще и моя умница ученица, лучший медик в скрытом Листе, она-то о нем позаботится.
Минато, даже будучи джонином, отличался от других руководителей групп искренней заинтересованностью личностями подопечных детей, смотрел не только на их боевые способности, а заглядывал вглубь. Хокаге относился к каждому из трех с присущей этим детям индивидуальностью, хвалил и поощрял, крепко привязался к ним, а они тянулись к его дружелюбию, волей-неволей.
– Ага, лучшая, – полностью согласилась Рин очевидному, и тому, что непременно позаботится о Какаши. Минато наградил ее доброй улыбкой, но трепать девушку по волосам не стал. Лишь поцеловав в макушку мягких волос, погладил по голове, успокаивая. Какаши непроизвольно покосился в сторону поцеловавшего Рин Сэнсэя. В груди что-то липкое и тягучее неприятно перевернулось, сминая и тесня воздух в легких. И в больничной палате вдруг стало многолюдно, стоящие подчиненные оказались совершенно лишним любопытным народом, самое нежелательное – Минато долго задерживается тут.
«Я ревную Рин к Минато-Сэнсэю. Замечательно…» – мысленно одернул себя Какаши.
– Поправляйся, – пожелал Йондаймэ, вставая с кровати. Тягучесть в груди рукой сняло и дышать стало проще, как обычно, когда Сэнсэй отпустил плечи сидящей так же неподвижно на койке.
Какаши коротко кивнул, следил пристальным взглядом, как Хокаге выпроваживает толпу сочувствующих. Сейчас все равно они тут не к месту. Дверь тихо закрылась за ними.
И снова тишина, и снова лишенные движения люди, прошедшие через потери войн. Они молчат. Вечер осторожно стучит в закрытое окно, синевой прикасаясь к холодному стеклу. Мгла размашисто провела рукой по небу, зажигая первые звезды на чистой безоблачной бесконечности. Занавеска легко колышется от свежести, врывающейся через приоткрытую форточку, пританцовывая в такт. Кровать прогибается – девушка встает и, обеспокоено посмотрев, проговаривает:
– Я провела стандартное освидетельствование. Ты спал, и я не хотела будить тебя и… – Рин не потеряла мысль, она отчего-то замолчала, не найдя никакой надобности быть многословной. Какаши и так знает, что она поможет во всем и объясняться не нужно для этого. Обхватив локти, повернула голову в сторону света, щедро льющегося сквозь развеивающиеся занавески. Он не мог не любоваться ею, восхищаться качествами, редкими в мире шиноби. Доброта Рин, даже ее скромная улыбка всегда внушали Какаши спокойствие. Всегда, даже когда они были на той войне, где целая команда перестала существовать. Синева вечера оттеняла лицо, волосы делала темнее, фиолетовые полоски на щеках казались темно-бардовыми и хрупкая девичья фигура, тень, которая лежала на изгибе спины, олицетворяла Рин с ранимой беззащитностью. Какаши мысленно проводил глазами по ее как всегда распущенным волосам, дотрагивался до щек, до темных полосочек на них, и взгляд приковался к губам.
Он ловил каждое движение, привычные жесты, и находил внутри себя ее имя.
– Рин... – вслух произнес он. Имя девушки светлыми тонами впиталось в холст, служивший только для темных и унылых красок.
– Хм? – откликается она.
– Спасибо, что помогла мне… тогда, – Какаши обругал себя: более глупого оправдания, почему он произнес ее имя, он придумать и не смог бы.
– Пожалуйста, – вновь ее скромная улыбка заставляет почувствовать себя в надежности и спокойствии.
Украдкой наблюдая за Рин, Какаши прокручивает все пережитые бури, самоистязания в душе. Он принимал как нечто само собой разумеющееся, когда Рин, после его возращения с задания, с радостным смехом обнимала его, торопливо спрашивала о подробностях, не ранен ли он. И Какаши, списывая все на платонические отношения дружбы, позволял себе ответно обнимать Рин, улыбаясь и радуясь непонятно чему. Главное – вместе с ней. Тогда можно было просто не реагировать, заглушив голос разума, твердящий, что не такие чувства, абсолютно не такие испытывают к просто подруге. Он путал любовь с платонической дружбой, давал неправильную трактовку своим побуждениям и сильному рвению быть рядом с ней, не только чтобы защитить. Со временем Какаши находил в себе желание взять Рин за руку, приобнять в ответ после долгих разлук, прижимая щеку к ее распущенным волосам. Во всем этом была своя радость, маленькое расцветающее счастье.
– Ты отдыхай, не буду мешать, – она отводит взгляд от окна.
Ему так не хочется, чтобы Рин уходила, покидала его на ничтожные малые минуты, отдалялась на незначительные шаги. Стоит ей уйти, и палата из освежающе-прохладной станет просто холодной, одинокой, где прошлое опять потянет за собой, окунет в молчание предыдущего месяца.
– Рин, милая, не уходи, – вырывается из самых потаенных глубин сердца. Какаши с надеждой, скрепленной очередной мольбой к этой девушке, хватает её за тонкое запястье. Рука красивая, хрупкая, он сжимает бережно, желанное прикосновение к её коже придает решимости, и он притягивает Рин обратно.
– Какаши… – только и произносит она, в удивлении распахнув глаза, и прогретый летним солнцем взгляд исцеляет. Не дожидаясь никакой реакции, он тянет ближе, усаживая ее к себе на колени. Ласково обнимает, прижимаясь лбом к теплому плечу. Он никогда не вел себя подобным образом, ведь всегда были просто друзья.
– Ты прости меня, Рин. Мне просто было очень сложно. Я устал от потерь, после смерти Обито острее чувствовал необходимость отдаляться от тебя. Чтобы не было так больно.
Рин слушала его и молчала, боясь прервать.
– А когда умер отец, все в мире стало бесцветным. Безжизненным. Пустым, – она внутренне содрогнулась, когда Какаши упомянул своего отца. Рин представляла, чего стоил ему трагичный конец Сакумо, какую смуту боли вызывают воспоминания о легендарном Белом Клыке Листа, тем более – разговоры о нем. Очерняющие память разговоры о Хатаке Сакумо провоцировали жгучую ненависть Какаши к жителям и всей деревне, слова Обито, что все-таки это был герой, выплеснули щемящую муку.
Она протянула руку и мягко коснулась его щеки. Он замер, будто в очередной раз привыкая к подобному проявлению нежности.
– Родной мой, любимый, если бы я могла уменьшить твои страдания, – шептала Рин, гладя его по лицу. Она поцеловала кончик его носа, затем веки. Какаши вдруг почудилось, что спина приняла резкий удар, этим легкие высвободили весь имеющийся кислород, дыхание перекрылось, а он сам стремительно летит вниз. Помещение больницы стало тонуть, белые стены и высокий потолок поддались этим слабым колебаниям волн, предметы рассыпались, потеряв очертания линий. Голова закружилась с каждым прикосновением губ Рин к лицу, мысли, лишенные контроля, теряли свое четкое расположение. Через легкую ткань свободной рубашки девушки он опалялся ее теплом, обжигаясь нежностью кожи. На Какаши нет повязки, скрывающей Шаринган, нет этой душной маски, но воздуха для дыхания все же не хватало.
Прикоснуться к его губам, Рин не смела, даже беспорядочно осторожно целуя. Почему, она сама не знала.
- Любимый, ты только скажи, - шепчет она. Его боль ведь сильнее ее. Но, не страшась последствий, она пытается разделить, принять хотя бы часть, чтобы облегчить остроту лезвия. Это с трудом получается и, вкусив этой горечи, слезы увлажняют яркие на бледном лице полоски, потому что немыслимо, как один человек все эти годы заключал в себе столько всего. Она смотрит на него и видит одинокого мальчика, детство которого прошло на поле боя. Он устал, он запутался, когда позади осталось, казалось, самое страшное - смерть отца и Обито, отпущенная ненависть к деревне за пустую гибель Сакумо.
– Только скажи, – все так же тихо шепчет Рин, закрыв глаза и прикоснувшись холодной влажной щекой к его щеке, переведя руку ему на голову, – лишь пожелай, я все для тебя сделаю… прошу об одном, Какаши, – не отталкивай меня, мне так плохо без тебя.
Он чувствовал охлажденные, врывающейся через окно осенью слезы. Его руки крепко переплелись за спиной сидящей, успокаивающе погладили вдоль.
– Рин, – позвал Какаши. Когда она подняла заплаканные глаза, мысли четко выстроились в единую неразрывную цепочку, что он больше не хочет видеть слезы в глазах любимой Рин. – Я больше не исчезну, потому что я только твой, любимая.
Рука Какаши утонула в мягком кашемире ее волос, притягивая голову ближе, он улыбнулся, глухо выдохнув сжавшийся в ком воздух, и поцеловал Рин во влажные от слез губы. Любовь, как он выяснил, пахнет нежностью и теплотой жасмина, от нее веет весной, а вкус пройденной боли, пересиленного себя и разгаданного счастья – это соленые от слез губы Рин.
Я не знаю, что буду делать, если тебя не станет. Не представляю, каким будет мир, если я потеряю и тебя по своей вине или по воле обстоятельств. Что за лезвия будут терзать сердца в клочья в это ужасное время без тебя. И величайшие мудрецы нашего мира не дадут мне ответ. Мир проходит и желания его, но я буду надеяться, что никогда не узнаю этого, Рин. Моя Рин.
