Презрительно поморщившись, Какаши отвернулся к открытому окну, втягивая воздух вечера.
Белая гладкая пиала, стукнув по деревянному столу, опустилась. Вблизи вещи и неосвещенные события оказываются другими. Сбор информации с Джирайей-сама всегда заканчивается одинаково. Пресловутыми заведениями в веселых кварталах, непроветриваемой вонью сигарет, беспечными красивыми женщинами. И чаще всего, что удручает Какаши, плохим саке.
- Отвратительное пойло! - Какаши не скрывает и дергает головой, замечая движение желавшего наполнить пиалу саннина.
Джирайя, уже красный и пьяный, смеется и, не споря, подливает себе теплую жидкость до самых краев. Выпил залпом – быстро, точно самому противен вкус.
- Как пожелаешь, - громко дыхнув, он широко раскинул руки и вспотевшей спиной прислонился к мягкой обивке. - Хотя, нехорошо спаивать ребенка, - в веселящихся глазах показалась печаль, - мой ученик такого бы не одобрил. Занудство и стальные нервы, Какаши, ты понабрал от него, что бы там не говорили.
Джирайя поспешил залить ностальгию очередным глотком.
- Ребенка? - усомнился Какаши.
- Ты прав, - громкий смех скрашивает. Саке веселит, убрав сначала все смуты. - Ну и дети пошли. Куда ни глянь – одни гениальности за последние несколько десятилетий. Во сколько ты стал лидером АНБУ? В тринадцать?! Хе-хе. Я в этом возрасте всё еще с деревьев падал.
- Не сравнивайте, Джирайя-сама, - короткая сухая просьба среди буйства голосов. В разное время и при разных обстоятельствах хвала и восхищение его достижениями пробуждали противоречивую реакцию. Сплошные крайности: от гордыни до мерзкого безразличия.
Плотный табачный дым нависает, как ядовитое облако. Место притягивает вечером, ночью и до самого утра. И запах, который пьяные клиенты втягивают с жадным удовольствием, противен Какаши.
- Милая моя, принеси нам еще саке. Лучше этого и дороже, - денежные купюры недолго лежали на столе, разбрызганном спиртным. Она изменилась в лице, лицемерно заулыбалась. Десятая, сотая, похожая на всех остальных тут. В откровенном вызывающем наряде – пустая – удалилась.
Какаши мог бы удивиться, как Джирайя добровольно прожигает жизнь на продажных женщин. Только вот знаменитый Копирующий ниндзя не любитель совать нос в чужую жизнь. Хуже того – в чужое прошлое. Так часто не давая развалиться прогнившему миру, каждый имеет право на свою отдушину.
Меланхолия… Какаши признает, что у него нет таковой. В которую можно при случае окунуться с головой.
Принесенное саке оказалось лучше поданного ранее. Он почувствовал разницу сразу, как стало душно и неестественная расслабленность сделала тело вязким.
Торопливо выпив, натянул тонкую ткань маски обратно. Ночь накалилась от спиртного и накрыла душным липким покрывалом, стянуть и отбросить которое мешала расслабленность, больше похожая на слабую опустошенность.
Вымывая так воспоминания, никак не желавшие отпускать, Какаши всерьез боится, что память о прошлом может не вернуться. Страшнее всего – остаться пустым внутри.
- Конечно, вы просто красавицы! - льющимся маслом меж дыма сигарет расточал комплименты саннин. Облепившие его и Какаши девушки томно охали и лицемерно смущались, хихикая.
Он молча не одобрял, а Джирайя же был не прочь делить своими историями и личными наблюдениями с этими женщинами.
- В каждой женщине или девушке есть что-то красивое, хм, то есть, имею в виду – самое красивое! - мечтатель улыбнулся, поднося к губам наполненную девушками пиалу. - У моей подруги… ладно, напарницы… самые красивые пальцы, и руки, и ноги. Да и вообще она прекрасна. Принцесса к тому же.
Цунаде-сама стоило бы слышать, что напарник распространяется о ней, еще и перед кем!
Девицы хихикали, томно вздыхали. Две пригрелись у Какаши под боком, задавали вопросы, получали скучные ответы.
- Вспомнил! - Джирайя хлопнул в ладони. - Вспомнил леди, обладательницу прекрасных глаз. Она просто очаровательна, к тому же…
Какаши не слушал, пропуская слова мимо себя. Эта способность часто помогала сохранять терпение при скучных беседах. В троице своей команды он обладал феноменальной выдержкой. Невозмутимостью.
Что бы сделала Рин? Она бы, бесспорно, – губы джонина осветила задумчивая улыбка – воротила нос, как от зловония, и гордо покинула сомнительное заведение. Хорошо, Рин сейчас не знает, где и с кем лучший друг и давний товарищ сжигает вечер, потом и ночь.
А Обито? Одно имя в силах вызывать терзания всякий раз с мыслью о том, что всё могло быть иначе. Какаши невозможно представить поведение друга в таком месте. Может, тот обнимал бы за талии красавиц, как сидящий напротив смеющийся Джирайя.
Какаши не знает. Не представить: умер друг ведь совсем ребенком.
- …Какаши знает эту прелестницу, - довольно высказался саннин.
- Как ее имя, господин? - кошкой прижавшаяся к руке джонина заискивающе мурлыкала.
Сначала взяла верх растерянность.
Развеселенный более окружением женщин Джирайя громко изрек:
- Я о Рин! О, Ками-сама подарил этому чуду такие выразительные глаза!
В груди противно заныло незабытое.
- Не замечал, - глухо солгал он, лишь бы прекратить развернувшийся разговор.
- Ты что?! Как тут не заметить. Карие глаза, напоминающие мне отчего-то раскаленный песок. Летом, когда ее кожа становилась смуглой, Рин выглядела соблазнительнее девиц пустынь. Она так недовольно сверкала своими очаровательными очами, если я непристойно шутил в ее присутствии. У Рин взгляд обольстительницы, Какаши. Пусть и невольно такая она. Точно говорю. Ками-сама даровал глаза соблазнительницы такой скромной умнице, - он всё говорил и говорил. Мутность от выпитого мешала увидеть, что собеседнику не по душе такое фривольное упоминание подруги.
- Неужели ты никогда не делал Рин комплименты? - крайне возмущенно поражался саннин. - Эх, - махнул рукой, - зато хвалил, если Рин быстрее всех проплывала стометровку на ваших тренировках.
Пиала скрипнула, уцелев в сжатых пальцах джонина.
Память о Рин и Обито – неприкосновенна!.. Возможно, не священна, ведь упомянутые – просто люди, но это не то, что можно опускать в низменность таких разговоров. Какаши отличается жадностью: друзья и память о них принадлежат только ему. Его, и ничья больше. Кому дозволено беспечно, спьяну так отзываться о Рин? Вязкое масло воздуха и дым сигарет смердели, провоцируя тошноту. Подперев устало лоб ладонью, неслышно усмехнулся горькому привкусу жизни. Задышал глубже. Опять оправданное отвращение к низменным порокам, отвращение к продажным женщинам и, удручающе, жалость к себе. Жалок, ведь сидит здесь и бессмысленно топит старое. Какаши уверенно отцепил от своей шеи обнимавшие руки девушек.
- Джирайя-сама. Я бы не хотел говорить о ней, - расслабиться и забыться сегодня ему не удастся. Кажется, что Какаши опять опускается на самое скользкое дно.
- Почему?
- Я бы не хотел, чтобы ее имя звучало в этих стенах. Да и произносилось понапрасну.
Отвратительно, если старые шрамы на прошлом перерастают в нечто, способное пробудить ото сна. Ночь вступает в распоряжение Какаши, однако такое никогда не радует.
Попытки утопить старое в вине, саке, задушить память чужими ухоженными женскими руками сегодня закончились неудачей. Остался один горький осадок.
Стены и разбросанные вещи разносили горький запах перегара, от которых Какаши тошнило сильнее.
Накинув одежду, он выбирается на неприбранный балкон и, опираясь на ограждения, просто дышит. Остывший ночной воздух открывает второе дыхание – дыхание, вытянутое до последнего. Ветер бодрит горячую кожу.
Дома он не позволяет себе такого. Потому что там – другой человек.
Ладони трут лицо, откидывают лохматые серые волосы со лба. Какой человек в нем на самом деле? Маска за маской. Так получается теперь невольно – с годами всё проще и легче. Не вспомнить, каким он был и осталось ли что от него прежнего. В голове – кавардак, а в закаленном теле теплятся две личности. Возможно, дело в нескольких каплях чужой крови, что смешались с его и текут теперь по его жилам.
Но Учиху Обито окружение видит чаще, чем самого Хатаке Какаши.
Какаши смотрит на звезды обоими глазами – в руках так не хватает только согревающей фотографии.
«Всё ведь могло быть по-другому», - он не перестает с годами понапрасну терзать себя.
