Как оказалось, Сакура уже давно отвыкла от такой жизни: когда не на чем спать, когда нечего есть, когда в доме жутко холодно, что зубы стучат и тело покрывают колкие мурашки. Она даже много лет назад, во время войны, чувствовала себя угнетенной жилищными условиями. Сакура была настолько избалована достатком в семье, мягкой кроватью и отельной ванной, что всегда, даже на миссиях, ей было некомфортно. Но она, как будто пытаясь кому-то что-то доказать, терпела, крепко сжимая зубы, и улыбалась. Или в некоторых случаях старалась сделать хуже другим, чтобы осознание того, что тем, кто рядом, хуже, давало ей какое-то пустое удовлетворение.
Поэтому, стараясь существовать в этом месте, которое они все в один голос называли домом, Сакура терпела. Здесь было грязно, противно, буквально в каждой части этого здания залегала вонь, гадкая и мерзкая, вызывающая рвотные позывы. Харуно хотела спросить, почему они обитают именно здесь, но всем было не до нее. Они все, все трое, уходили рано утром и приходили поздно, как правило, раненные, и ей приходилось их лечить. Ждать их часами, как заядлая домохозяйка ждет мужа, и лечить.

«А почему она не может это делать?» — спросила она однажды Суйгецу, вправляя ему плечо. Сакура смотрела на Карин как то очень пристально, на ее впалые щеки и осунувшиеся плечи.
«Ей не до лечения. Запечатывание затрачивает слишком много чакры, ей может ее просто не хватить, — он морщился от ноющей боли, сильно отдающей в предплечье и лопатки, закусывал себе язык, чтобы не застонать.
Как заметила Сакура, он тоже был очень худым, просто до жути. Они все были истощенными, изуродованными, а их одежда была грязной, как и волосы, сосульками опускающиеся у всех ниже плеч.
«Будет кто-то еще?..»
«Увидишь».

С тех пор больше Сакура вопросов не задавала. Просто делала то, для чего ее сюда привели, и молчала.
К ней постепенно возвращались воспоминания. Они казались поначалу такими чужеродными, что она отвергала их у себя в голове, а потом они будто приживались и становились частью ее. И она не понимала, как они могут иметь что-то общее с тем, о чем говорил Саске. Там не было ничего ужасного, не было пропажи людей и мрачности. Все было идеально.
Прекрасно.
Невообразимо.
Тогда, после войны, она сразу же пошла работать в больницу: тогда любого с навыками медика отправляли туда. Она проводила в госпитале почти целые сутки, пытаясь вылечить всех. Было слишком много погибших. Но почему-то сейчас Сакура не чувствовала горечи потери в своих воспоминаниях. «Они в лучшем мире, — говорила ей мама, поглаживая по волосам. — Им там хорошо, девочка моя, не переживай». И почему-то она верила ей. Считала, что Наруто, который отдал все, чтобы остановить «врагов», сейчас там, на небе, он счастлив, нирвана им достигнута. И Цунаде, ее учитель, тоже там, и Гаара, и Какаши, и все погибшие сейчас свободны. И нет боли.
Сакуре были не понятны мотивы Саске. Не ясно, почему он пытается разрушить всю эту утопию. Такую светлую и прекрасную. Какой смысл ему рушить заветное счастье без войны и боли?
А потом она вспомнила, что, оказывается, замужем. Ее муж — прекрасный человек, добрый, с таким снисходительным взглядом. Он каждый день приходил домой, целовал ее в лоб, а потом они занимались любовью и засыпали вместе. Она вышла замуж, кажется, по воспоминаниям, когда ей было двадцать. Сакура почему-то не помнила, как они познакомились, но чувствовала нутром, что она была счастлива. Что эта жизнь была будто соткана для нее кем-то настолько гуманным, что он учел любое ее желание. А потом она вспомнила, что была беременна, по ощущениям — около полугода назад. У нее случился выкидыш. И почему-то ей становилось больно где-то у сердца при одной лишь мысли об этом.
А они все, втроем, постоянно что-то писали, обсуждали, уходили куда-то. А Сакура все думала, как же их убедить, что ничего рушить не нужно, что Мадара и Обито делают их мир только лучше, что если они все пойдут к ним, раскаются и согласятся участвовать в их иллюзии, то все будет хорошо.
Что их жизнь будет намного ярче и солнечней. Но пока молчала, боясь быть непризнанной. Присматривалась к ним, пыталась разузнать как можно больше.
И как-то раз, когда Карин вернулась с очередного дела по разведке территории, она произнесла:
— В Конохе что, новая скотобойня? Запашок такой, будто сотня трупов лежит как минимум неделю, — она вытерла c лица пот, отбросила сумку с оружием в сторону и села на стул, почти полностью прогнивший от сырости.
— Нет. У них там «чистилище», — Саске перевёл взгляд с очередных свитков на Карин, удивленно подняв бровь. — Всех нарушителей утопии там изводят. Обычно они обходятся вспарыванием живота и бросают еще живого человека в кучу трупов и еще таких же полуживых, а сами начинают подчищать за ним чужие воспоминания так, будто такого человека никогда и не существовало. Интересная методика, гуманная.
Он ухмылялся, вкладывая сарказм в последнее предложение. Смотрел как-то дико, безумно, одержимо. Ему доставляло какое-то садистское удовольствие рассказывать им об обратной стороне утопии. Они раньше никогда об этом не говорили. Все знали только то, что видели сами своими глазами, а обсуждать это не было необходимости.
В комнате повисла тишина. Резкая такая, бьющая по ушам. Только звуки ветра и карканья ворон под окном немного ее разбавляли, расслабляли, облегчали. В действительности, это было страшно. Жутко страшно. И даже Саске боялся. Он остерегался любого шороха, любой фигуры позади, потому все было предельно ясно: они знают. Или, по крайней мере, догадываются. Но дают ему попытку, потому что уверены, что смогут его растоптать. Остановить. Убить. Легко, как взмахнуть пальцами. Поэтому он максимально осторожен, аккуратен, предусмотрителен. Поэтому и действует в одиночку.
Для того чтобы замести следы, он месяцами искал людей, одинаковых с ними по группе крови. И уродовал их тела так сильно, что опознать было невозможно: он разрезал им лица кунаем, часами возясь в крови и похолодевшем мясе, и, раздирая кожу по всему телу, членил их на многие части. Саске подкидывал их, делая так, чтобы все посчитали, что они погибли. И многие верили. Возможно, повелся даже Обито, но Мадара знал. Знал, что все это лишь обман, но молчал, бездействовал. Оставался в тени. Это настораживало.
— Мерзость, — Карин, устало вздохнув, упала на диван, закрыв лицо порезанными руками.
— Что узнала?
— Завтра у нее миссия. В три часа она будет в километре на север.
— Отлично. Приведи силы в порядок: завтра у тебя будет тяжелая работенка, — Саске снова опустился к свиткам, свернул их и закинул в коробку в углу комнаты.
Сакура стояла и смотрела, немного заинтригованная. Нужно было узнать об их планах как можно больше, и еще как-нибудь суметь сбежать и доложить все Мадаре…
— О ком вы говорите?
— Увидишь.
Саске сказал так же, как Суйгецу тогда.
И они ушли. Все вчетвером снова оставили ее одну.

Суйгецу так и не удалось уснуть той ночью. Он все сидел у дома, дрожа от холода и морщась от накрапывающего сверху дождя. Плечо болело до сих пор, уже третий день после нападения на него в городе, когда он пытался купить что-нибудь из еды и одежды. Ему просто повезло, что свиток обратного призыва был при себе, а Карин в тот момент копалась в комнате.
А эта девчонка, что Саске вытащил в качестве медика, сильно его настораживала. Ходила как-то странно, прячась, везде пыталась все услышать и была какая-то чрезмерно тихая и молчаливая, не возражала ни на что, просто кивала и делала, что прикажут. Но интуиция ему подсказывала, что что-то не так, что она все-таки слишком странная. Он тряхнул головой, скидывая прилипшие к волосам капли и ненужные мысли.
Зачем им вытаскивать из иллюзии другую девчонку, блондинку, за которой они наблюдали уже неделю, ему было ясно. Куноичи, специализирующаяся на ментальных техниках, им сейчас нужна, как воздух, потому что если Саске убьют, они все попадут в ловушку. Контроль над фантомами будет потерян, и вытаскивать они их больше не смогут, а это значит, что их останется всего трое. Даже двое: учитывать Сакуру ему отчего-то не хотелось.
Но в нем все еще была надежда. Он молился каждую ночь, чтобы у них все вышло, чтобы никто не попался, чтобы мир вернулся. Тот мир, каким они его знали.
Суйгецу убрал назад расползшиеся по лицу волосы и пошел в сторону дома, полуразвалившегося, сгнившего, но единственного мирного места на земле.

День выдался солнечным и теплым. Лучи звезды так и тянулись к ним, стремясь согреть, укрыть их своим жаром. Карин любила солнечные дни: они как будто были созданы для того, чтобы дарить счастье. Она любила даже жару, когда ворочаешься на кровати всю ночь напролет, пытаясь скрыться от жара, потеешь, но тебе все равно очень уютно. И даже если температура тела вдруг подскачет, тебе все так же комфортно под этой дымкой нездоровья.
Но, как назло, каждое лето утопии было слишком холодным, дождливым. Только серые тучи каждый день и липкая грязь под ногами. Тогда Карин думала, что Мадара, скорее всего, просто не любит солнечную погоду, поэтому идут дожди. У него же была власть над всем, даже над временем и погодой, над телами людей и их душами. Он решал, когда кому умирать и когда кому рождаться, кому иметь разум, а кому свихнуться лет так в двадцать пять.
А сегодня дал им солнце. Не такое, как всегда, а теплое, даже горячее, дотягивающееся до кожи, мягко на нее ложащееся. Как затишье перед бурей, как самый сладкий вздох перед смертью. Сейчас ей это солнце казалось самым жарким. Еще ни один день в ее жизни не был так наполнен светом, как сейчас. Глаза, за тысячи дней привыкшие к темноте, болели от ослепляющих лучей, кожа почти моментально обгорала, и все тело покрывалось потом, потому что небесное светило было слишком горячим.
Карин не смогла сдержать улыбки. Сидела прямо на раскаленной земле у дома и, улыбаясь, смотрела на солнце. Суйгецу и Саске уже ушли, оставив ее наедине с Сакурой. Хозуки сказал ей сегодня утром:
— Будь осторожна. Я ей не доверяю, — кивнул на Харуно с самым серьезным видом, зачем-то обнял Карин на прощание и ушел.
Так было каждый раз — прощаться, будто идешь умирать. Потому что так и было: опасность подстерегала их везде, и каждая вылазка могла стать последней, не важно, шел ты за продуктами или на разведку. Просто тебя могли запросто поймать в клетку, как нерадивую мышку, по своей глупости забежавшую прямо в руки охотника.
И Карин присматривалась к Сакуре. Та улыбалась как-то слишком натянуто, наигранно. Неправдоподобно.

Они ждали всего полчаса. Суйгецу пришел с Ино на руках, быстро зашел в дом, кивком позвав Карин за собой. Секундой позже появился Саске, проник за грань и достал фантома, как он уже делал дважды, и девушка запечатала его. В этот раз всего за полтора часа, практически идеально. Ино кричала, но только первые двадцать минут, а не как Сакура и Суйгецу — около трех часов. После Яманака просто трясло от напряжения, из носа текла кровь, а костяшки пальцев побелели до невозможности. Но так и должно было быть. Все прошло хорошо.
Ино была уверена, что такой боли она не почувствует никогда, потому что всегда была предельно острожной и, как правило, в плен на пытки не попадала. Боль ее отрезвляла, возвращала разум на свое законное место.
Она потеряла сознание, как ей показалось, на пару секунд. В действительности же мгновения сна обратились часами реальности. Девушка приняла сидячее положение, держась за голову, сдавливая ее обеими руками и стараясь не закричать от невероятного количества информации, мгновенно наполнившей ее голову. Ино с трудом старалась снова не потерять сознание.
Но через пару мгновений все встало на свои места. Разум наполнился легкостью, а мысли — страхом. Липким, как гниль, охватывающим всю душу. Куноичи открыла глаза, осмотрелась, удивилась. Да-да, удивилась так, что даже открыла рот. Перед ней стояли именно те люди, которых она ожидала еще когда-нибудь увидеть меньше всего. У нее, в отличие от Сакуры, не было такого длительного периода восстановления памяти. Она, столько раз проникая в чужую голову, копалась в воспоминаниях, что-то уничтожала или внушала, что это стало настолько привычно, что теперь для Ино вспомнить какие-то шесть лет было сущей мелочью, притом, что эти отрывки были настолько потертыми, что легко умещались в предельно маленьком объеме разума.
Еще когда ей было четырнадцать, отец научил Ино одной дико удобной вещи — рассортировке своего разума во сне. Нужно было всего-то запомнить момент, когда засыпаешь, и твой разум покажется перед тобой захламленной комнатушкой. Вообрази пару комнат и шкафов, разложи память, знания, навыки, отношения и лица по разным полочкам, и вуаля — теперь все так и будет распределяться в нужные отсеки.
Девушка тряхнула головой. Закрыла глаза, потерла их и вновь посмотрела на людей перед ней. Покопалась в собственной памяти и ахнула. Пару секунд подумала и, когда Саске хотел что-то сказать, Ино подняла вверх указательный палец, как бы прося его молчать.
— Ничего не говори. Только ответь на один вопрос: как, черт возьми, вы сами не поддаетесь Цукиеми, да еще и меня вытащили?
— Когда будешь рыться у меня в голове, сама поймешь.
Саске ухмыльнулся.
— А почему я должна рыться у тебя в голове?
— Потому что переносить готовые навыки из головы в голову проще, чем учиться самому, — он подошел ближе, протягивая Ино руку и помогая встать.
— Ты думаешь, я это умею? — Ино ухмыльнулась, по привычке отряхиваясь от пыли.
— Еще бы это не умела, Ино.
Девушка посмотрела ему в глаза. Жуткие, на самом деле, глаза. Покрасневшие, воспаленные, а щетина на его лице выглядела так нелепо, что Яманака бы засмеялась, если бы все не было настолько печальным и ужасным. Поэтому она просто улыбнулась.
— Ох, у тебя же наверняка там полный бардак, — девушка вздохнула. — Хорошо, я займусь этим позже, когда мы уйдем отсюда.
— Зачем?
Только сейчас Ино заметила, что в комнате есть кто-то, кроме Сакуры и Саске. Она не помнила имени этой девушки и парня рядом с ней, но, несомненно, раньше она что-то о них знала, потому что сейчас остатки воспоминаний послевкусием оседали в голове.
— Через пару дней меня хватятся. Если бы пропала только я, проблем бы не было, — она кивнула на Сакуру. — А сейчас у нас их просто темная туча.
Карин посмотрела на нее секунд с тридцать и пошла собирать свитки.