Было прохладно. И уже довольно-таки темно. Плотный туман медленно оседал на землю, покрывая ее толстым слоем сероватого одеяла. Близилась осень: дождливая, мрачная, тусклая. Тогда, когда природа теряет свою светлую зелень, покрываясь рыжиной и желтизной, когда ее живые лепестки осыпаются на землю мертвым прахом. В это время уже даже животные начинают впадать в спячку, ограждая себя от холода: их веки смыкаются на слишком длительный срок, а жизнь становится такой эфемерной, что кажется, если только заснуть чуть крепче, как все, и твоя жизнь, существование, стук сердца и теплота тела — всё рухнет, обратится в призрачную дымку воспоминаний.
Он бежал по уже темному лесу, перепрыгивая через валуны и бревна, валявшиеся на земле, бежал настолько быстро, как мог. Подол грязного старого плаща то и дело задевал торчащие из земли суки и пачкался в лесной влаге. Ему нужно было успеть все сегодня, сейчас же, другого шанса может не быть. Задумался, не заметил дерево, которое как будто ниоткуда выросло прямо перед его носом, и в последнюю секунду отпрыгнул в сторону. Дойдя до границы леса и высокого забора, он остановился. Сложил несколько печатей и мнимой тенью проскользнул внутрь через широкие ворота. Еще на шаг ближе.
Теперь, пробираясь по улицам, по которым в небольших количествах бродили люди, вышедшие просто на прогулку или же спешившие по своим делам, он старался привлекать как можно меньше внимая. Широкий черный капюшон хорошо скрывал его лицо, но старые, изношенные ботинки слишком шумно шуршали, соприкасаясь с землей. В воздухе ощутимо улавливался запах гари, перемешанный с каким-то смрадом, походящим на трупный запах. Мужчина откашлялся. Такую вонь он давненько не чувствовал: находясь в отстранении от мира, ему редко встречались люди; он уже много лет ничего не покупал в магазинах, из которых так ароматно пахло свежим хлебом. Пара поворотов, и он был уже очень близко к нужному ему дому. Ему нужны были недели, нет, месяцы, чтобы наконец узнать местоположение этого здания. И непомерная доля усилий, чтобы остаться при этом незамеченным.
Перед ним оказался небольшой двухэтажный домик. В окнах горел теплый, желтоватый свет, от которого так и веяло каким-то призрачным теплом и уютом. Вокруг проходили люди, то и дело на него оборачиваясь. Посмотрели, сощурившись, и через мгновение забыли очертания его фигуры, и вообще последние несколько минут их памяти канули в небытие — его гендзютсу охватывало любого, кто обратит на него даже малейшее внимание. Но его использование было слишком опасным — могли засечь в любую минуту, поэтому стоило поторопиться выполнить необходимое дело и бежать отсюда куда подальше. Слишком опасно. И очень необходимо.
Он поднялся на крыльцо, обернувшись еще раз в сторону улицы. Проверил, не наблюдает ли за ним кто, после чего, приложив руку к замочной скважине, бесшумно отворил замок и быстро, не создавая ни звука, прошел внутрь, максимально тихо закрыв дверь. Оглядевшись, он чуть притормозил, посмотрев на свое отражение в зеркале. Вид его был весьма непривлекателен: какие-то слишком засаленные волосы, щетина, отросшая уже на достаточную длину, пара шрамов на лице и дикий, безумный вид. Мужчина быстро отвел взгляд, чтобы не видеть себя дольше нескольких секунд. Его отражение настолько ему претило, что он либо хотел тут же разбить зеркало вдребезги, либо распороть себе лицо окончательно, чтобы так мерзко больше не было. Он прошел дальше, вглубь дома, тихо-тихо, будто почти не наступая на деревянные половицы, и заметил тень. Притормозил, прислушиваясь. Из кухни, как он решил, почуяв запах мяса с какими-то специями, доносились слабый звук радио и стук ножа о доску. Звук ударов затих, сменившись на шипение масла. Безликий гость сделал два быстрых шага, в его руке блеснуло что-то металлическое, и, крепко зажав девушке, пару секунд ранее орудовавшей ужин, рот, парень вколол ей мутную жидкость. Та потеряла сознание почти мгновенно: он использовал сильнейший транквилизатор. Подхватив моментально расслабившуюся девушку на руки, опустившись на пол и положив ее на плечо, мужчина достал какой-то свиток из своего плаща и сложил печать. Момент спустя они исчезли, оставив только горящее на плите мясо и нарезанные овощи на доске.
*
Она очнулась от сильной боли, пронзающей все тело, проникающей в каждую клеточку и будто сжимающей ее сотней мелких иголок. Кости ныли — они словно ломались прямо у нее в теле, крошки проникали в мясо, разрезая его, вены лопались, кровь вытекала прямо в полости тела. Эта боль была настолько дикой, что девушка кричала бы во все горло, если только могла бы почувствовать свой язык. Она ломала везде и крошила ее сознание настолько умело, что будто и была для того создана.
Сакура думала, что ее легкие пронзили насквозь сенбонами, и теперь она задыхается, захлебывается в собственной крови, а ее тело изнывает от недостатка кислорода. Ощущала, будто ей рассекли почти всю кожу. Это все так сильно било по нервам, что казалось абсолютно реальным, что над ней действительно издевались, нанося незаживающие увечья, стараясь сломать ее настолько, как это только было возможно.
Ей было невдомек, что это было иллюзией, навеянной техникой запечатывания. Карин стояла, пытаясь всеми силами удержать свою руку над животом Сакуры. Какая неизведанная сила так отчаянно пыталась вытолкнуть ее, что на лице куноичи проступил пот? Рука болела жутко, а чакра утекала с невероятной скоростью, оставляя внутри такую мерзкую гулкую пустоту, действующую на сознание непомерно угнетающе. Слабость тихо подступала к ней, прячась за углами и норовя вот-вот запрыгнуть вовнутрь, чтобы растоптать куноичи окончательно.
Но Карин не могла оплошать. На нее было поставлено слишком много. Еще несколько секунд, и девушку отбросило в сторону, с силой ударив по стене, после чего она сползла вниз, сдирая кожу на спине неровностями бетона. Печать окончена. Она тяжело вздохнула, откинув голову назад, а агония Сакуры закончилась. Она так и замерла, не дернувшись больше ни на миллиметр.
В этот раз у нее вышло лучше. Намного лучше. Когда она запечатывала впервые — «первым» у нее оказался Суйгецу — не вышло ничего. Только чакра кончилась в мгновение ока.
Карин начала учиться запечатывать, когда Саске вытащил ее из-под действия цукиеми. Он спас ее разум и ее жизнь, и даже если «спас» можно было использовать весьма и весьма формально, потому что едва ли то, как существуют они сейчас, можно назвать жизнь, она была ему благодарна. В утопии, созданной Мадарой и Обито, не было ничего живого. Они говорили, что это будет мир без войн, наполненный лишь радостью и исполненными желаниями. Но желания самих людей никто не спрашивал. Вот нравилось Мадаре, чтобы Карин стала смотрителем в тюрьме, и она стала. И было абсолютно не важно, хотела она того или нет. Ей приказали: «Иди». И Карин пошла. Потому что была куклой без разума и собственного мнения. А сейчас она была собой, и пусть даже они жили черт знает как, но они думали. Осознавали. Это было точкой отсчета.
Именно тогда, когда ее память и осмысление к ней вернулись, Карин начала учиться запечатывать. Обрыла везде, где только можно было искать, прошла всю разрушенную деревню Водоворота вдоль и поперек и все-таки сумела найти заветные свитки своего клана. И как ей странно было тогда узнать, что она Узумаки. Что тот беззаботный мальчик, борющийся за их жизни до последней капли крови, был с ней одной масти. Тогда, когда свитки были у нее на руках, она тратила каждую свободную секунду на изучение и тренировки, выкладывалась по максимуму, лишь бы научиться как можно скорее. На это у нее ушли не месяцы — годы. Три долгих года она старалась научиться перед тем, как запечатывать в Суйгецу, когда у нее ничего не вышло. И сейчас, спустя четыре, у нее что-то вышло. Карин была в восторге. От себя, от невероятности произошедшего и от удивления. Она запечатала. У нее все вышло.
*
По правде говоря, это случилось давно. Очень давно Саске выбрался из утопии.
Они называют это так. Вечное цукиеми на весь мир, все народы, нации, каждая живая душа у их ног, под их властью. Мир без войны и страха.
Он тоже попал под него, побыл куклой около трех месяцев и вспомнил кое-что очень важное. У него в голове четко сформировалось одно воспоминание. Доска клана Учиха, хранящаяся в одном из клановых помещений. Ему когда-то очень давно довелось ее рассмотреть. Как там говорили: обычный глаз увидит мелочь, шаринган — больше сути, а ренинган — почти всю? Да, удалось ему кое-что выхватить.
То, что спустя даже столько лет после того, как он впервые увидел этот монумент, его разум сохранил ясные воспоминания, было чудом. Самым настоящим, реальным чудом, чувствующимся в воздухе, таким невероятным. Это было сказочно. И до жути удивительно.
Там, на той доске, когда Саске видел ее впервые, как ему показалось, была написана полная ересь. Что-то про Джуби и его фантомов. Но теперь, когда его разум смог на пару призрачных моментов выбраться из-под власти двух «Богов» мира сего, ему это казалось реальным до дрожи в руках.
Там было написано, что когда Рикудо разделил Джуби на девять демонов, от него остался фантом, хранящий его разум, наличие которого в принципе позволяет воскресить давно канувшего в лету биджу. Эти фантомы запечатаны «за гранью», за гранью между их миром и другими мирами. Туда-то и нужно было ему попасть. Всеми силами.
Саске понадобился год, чтобы ощупать грань их мира. Еще полгода на то, чтобы научиться в этот мир проникать. И вот тогда, когда ему казалось, что надежды нет, что зря вообще ему в голову вернулось это воспоминание, у него вышло. Он попал внутрь и был поражен. Фантом, о котором было написано, многолик. Насколько многолик, что Саске было тесно в том мире. Их были тысячи, если не десятки тысяч. Там было просто не протиснуться: все эти темные лики то и дело проходили сквозь него, оставляя леденящее ощущение внутри. И его выкинуло оттуда в долю секунды, так быстро, что все могло показаться сном, если бы не демон, проникнувший сквозь глаза в тело Саске.
И то давящее чувство угнетения пропало, испарилось, исчезло, обратилось пеплом. И он понял, что больше под действие цукиеми не попадает. В этом была тайна. Быть кем-то на подобии джинчурики — значит спастись от утопии. Чудо. Самое настоящее чудо.
Именно в ту секунду у него в голове начал созревать план.
Именно поэтому он вытащил из утопии сначала Карин, чтобы та научилась запечатывать, а потом Суйгецу, уже так, для наличия лишнего ума и силы.
А потом — Сакуру и далее по списку.
*
Харуно, наверное, тогда ясно поняла, что такое «быть в шоке». Или даже «не суметь сделать вдох».
Из ее памяти вычеркнули шесть лет. Они так ей сказали. Последнее, что она помнила, это то, как бежала куда-то далеко-далеко после того, как Наруто умер, пытаясь скрыться от неизбежного, скрыться от всеобъятной власти Мадары и Обито. И вот сейчас она почему-то лежит на каком-то старом потрепанном вонючем диване, а перед ней сидит в прошлом команда врагов. И еще несет какую-то дикую чушь про фантомов и про...
— Слушай, Саске, ты действительно считаешь, что я тебе поверю? Это же чушь, черт возьми! Нас всех вот-вот накроет цукиеми, а ты сидишь тут и разглагольствуешь.
Она уже стояла, нервно размахивая руками и делая крайне испуганное выражение лица. И тут Сакура замерла.
Что-то не так. У нее волосы до пояса, она в кимоно, и на пальце сверкает кольцо. А у Саске как минимум два шрама на лице, которых она не помнит. И щетина. Когда все это успело произойти? И вообще, где она?
Вокруг куча мусора, крошки бетона и камней, вся мебель покрыта слоем пыли и как-то небрежно прикрыта пленкой. Стекла в окнах тонкие-тонкие и потрескавшиеся.
Вдобавок ко всему голова начинала болеть. В ней что-то там неумолимо пытается вырваться, норовя заполнить ее разум. Все начало приобретать смысл: и волосы, и кимоно, и кольцо. Постепенно, расплывчато, голову Сакуры начали наполнять воспоминания. И вот: цукиеми, она падает на пол, и туда, к Мадаре и Обито. Следующее — вот она как-то наигранно смеется, на ней красивая белая одежда, повсюду множество цветов... Свадьба? Далее — она в госпитале, разбирает чьи-то карты и больничные листы, и резкая боль в животе, а потом, следующим воспоминанием, она сидит дома и почему-то плачет.
По губе потекло что-то теплое, и, сев на пол, Сакура открыла глаза, вытерла, как оказалось, кровь и посмотрела Саске в глаза, отчего-то очень жалобно. Все эти воспоминания были призрачными, будто чужими. И бездарно счастливыми. Как всегда, мы сначала тянемся к радужному и солнечному, минуя мрачное и неприятное.
Саске поднялся, засунув руки в карманы брюк, все так же смотря на девушку.
— Ты все вспомнишь. И поймешь. Со временем.
И ушел, скрывшись за дверным проемом.
За окном прогремел гром. Начиналась гроза.
