Нити чакры. Они совсем тонкие, чуть заметные, но в то же время невероятно надежные: держат крепко, не разорвать. Сакура дышит часто-часто: судорожно, неровно вздымается под тканью одежды крепкая девичья грудь. Одно движение ловких пальцев марионетчика – и ладонь куноичи самопроизвольно касается его щеки. Сухой и гладкой. Теплая кожа – к прохладной поверхности дерева. Живое, трепещущее, ощущающее каждой клеточкой – к бесчувственному и навеки застывшему.
Сасори едва заметно шевелит пальцами – и, повинуясь его воле, нити тотчас приходят в движение. В эту самую секунду кукловоду становится почти что жаль, что его идеальное тело лишено возможности что-либо чувствовать. Сакура обнимает его, невольно прижимается к груди. Скрипит зубами от бессилия и злобы, но все равно обнимает: ее дрожащие от напряжения ручки медленно, почти нежно скользят по крепкой деревянной спине Акасуны. Марионетчик улыбается краешком губ, смотрит спокойно, с неким скрытым удовольствием в глаза своей жертве. Та лишь мучительно краснеет и старательно отводит взгляд. Все понимает, обо всем уже догадывается, должно быть.
Акасуне нравится его новая кукла. Ведь она не похожа на те бездушные, молчаливые марионетки, каких сотни в его коллекции. Она другая: живая и податливая, но в то же время непокорная и невероятно сильная духом. И она плачет. Плачет, когда Сасори неторопливо, с расстановкой раздевает ее. Плачет, но молчит, лишь поджимает обиженно по-детски пухлые губы, сверкает исподлобья полными слез глазенками. Дышит неровно, рвано, когда остается в одних лишь сандалиях на босу ногу, распластанная на влажной от росы траве. Кукольник неспешно обнажается сам. Под плащом Акасуны – идеально гладкое, любовно выструганное им же самим тело. Но Сакура не видит этого: равнодушно смотрит в сторону совершенно отсутствующим, будто бы стеклянным взглядом. По ее бледным щекам неудержимыми ручейками стекают прозрачные слезы.
Кукла. Беспомощная, безвольная. Она все стерпит, все выдержит. А выдержит ли, если ее будут ломать? Ломать медленно, с душераздирающим хрустом, безжалостно выворачивая нутро наружу и сгибая то, что, по идее, сгибаться не должно? Стерпит ли, если станут один за другим выдергивать тонкие, хрупкие пальцы на ее дрожащих, белых от холода руках? И не закричит ли истошно, дико, когда холодное лезвие плавно пройдется острыми зубцами по натянутой до предела коже, вспарывая ее, заставляя окраситься багрово-красным, горячим и липким? Выдержит ли?
Сасори не знает ответа: сейчас ему совершенно не хочется, чтобы его любимая кукла сломалась. Хочется другого. Хочется чувствовать жар податливого девичьего тельца, крепко прижатого к земле, неподвижного, но такого отзывчивого. Ощущать полноту приоткрытых губ своими губами, касаться обнаженной кожи еще и еще, получая от каждого прикосновения крошечные электрические разряды, волнующие, будоражащие кровь, заставляющие усталое сердце биться быстрее... А еще слепо, безотчетно хочется, чтобы девчонке тоже было хорошо.
Синеватые нити чакры тают в воздухе: заметно истончаются, рассасываются одна за другой, пока вовсе исчезают. И, словно по мановению волшебной палочки, кукла снова обретает волю, переставая быть бесполезной марионеткой в чужих руках. Сакура не сразу понимает, что ее больше ничто не держит, что теперь она, наконец, свободна. Хлопает глазами удивленно, неверяще, ощущая, как руки постепенно наливаются силой, крепчают.
Секунда - и куноичи вздрагивает всем телом, крепко-крепко зажмуривается. Скулит заунывно, как побитая собака: низ живота внезапно пронзает острая, ноющая боль. Дергается исступленно, придавленная к земле тяжестью чужого веса, извивается яростно и зачем-то беспрестанно дрыгает ногами. Чувствует, как Сасори медленно, размеренно двигается внутри нее, постепенно проталкиваясь все глубже. Сакура плачет. Всхлипывает тихонько, мелко сотрясаясь всем телом. Ведь сейчас, сам того не зная, Акасуна присваивает себе то святое и неприкосновенное, что девчонка решалась подарить другому лишь в своих самых смелых, сокровенных мечтах.
Кукла безнадежно, окончательно испорчена. Уже не склеить ее, не собрать и не починить. А главное – не вернуть больше того озорного, искристого блеска в глазах, который некогда делал обыкновенную бесчувственную марионетку живой и неповторимой. Сакура смотрит на своего мучителя отрешенным, совершенно пустым взглядом; его цепкие пальцы-деревяшки ритмично сжимаются и разжимаются на ее груди, безжалостно сдавливают мягкую плоть, оставляя длинные красноватые отпечатки на нежной девичьей коже. Харуно не стремится понять, зачем Сасори делает это с ее телом. Харуно хочет, чтобы смерть, настолько близкая и одновременно далекая, настала как можно быстрее и безболезненнее.
Его ладонь легко скользит по чуть шероховатой, еще не до конца отшлифованной поверхности дерева. Кожа марионетки безвозвратно утратила свою мягкость, навсегда потеряла былое тепло. На рабочем столе кукловода, среди всевозможных брусков и инструментов, покоится изящная, тщательно отполированная рука будущей куклы. Пальчики на ней тоненькие-тоненькие, аккуратные, с любовно прорезанными крошечными ноготками - ювелирная работа, выполненная умелым мастером. Но нет, Акасуна вовсе не доволен своим трудом. В попытке понять, что же не так, Сасори снова и снова возвращается к лицу марионетки. Вглядывается в него долго, пристально, внимательно изучает каждую черточку: губы, некогда влажно блестящие, маняще приоткрытые, сейчас сжаты в жесткую, тонкую полосочку; по-детски пухлые щечки впали, визуально вытягивая и заостряя личико; во взгляде новой куклы больше нет ничего примечательного или хоть сколько-нибудь необычного. Унылая болотная зелень, зелень битого бутылочного стекла… Зелень какая угодно, но только не прежняя - не изумрудная с серебристым отблеском.