Не представляю, на каких силах смог добраться до деревни. До последнего момента, как оставшимся своим единственным глазом разглядел силуэты родного селения, верил: Конохи нет на прежнем месте. Как что-то – деревня, люди, знакомые места – могут сохраниться?! Но она стояла на прежнем месте, мы же стольким пожертвовали ради ее сохранности и неподвижности. Остался даже я… Это злило яростней всего.
Сэнсэй шел впереди, Рин, поравнявшись со мною, была рядом. Никто не смел проронить ни слова, никто не жаловался на усталость, никто не раздражал меня, заявляя, что одолеет и превзойдет с пробуждением шарингана. Никто.
Звуки медленно, больше забирая тепло, тлели с последними отблесками огромного оранжевого солнца. От пыльной выгоревшей земли подбиралась вечерняя мерзлота. Когда мы спускались к родному селению с небольшого холма, я подметил, что это первый случай возвращения без Обито…
Раньше мы всегда прибывали домой всей командой. Это подлое «раньше» рассеивается на заре туманом, а «мы» приобретает истинный смысл, но нет в нем более нужды.
Рин и сама идет на последних силах. Эти ничтожества из Камня посмели пытать ее, выбивая информацию о нашем задании. Она старается шагать в такт мне, держась рядом. И уже, кажется, не разобрать: хочу ли я оттолкнуть ее от себя, разорвать утешения и заверения, что моей вины нет, или больше всего желаю ухватиться за светлый луч прошлой жизни – обнять ее, зажмуриться. И, спрятавшись от болезненно-слепящего света, умолять Рин исцелить меня. Пусть она лишит меня всех чувств, чтобы был прежним пустым инструментом.
Всё, что угодно, Рин, только бы мне не пришлось оголенными нервами пережить эту ночь одному.
Физических сил нет совершенно, иду, смотря в пыльную утоптанную землю. Грязно-желтый цвет сливается с унылым небом, опустившимся едва ли не на головы. Так низко.
Рин приглушенно всхлипывает, шмыгая носом. Я не удивляюсь, даже не поднимаю голову, чтобы взглянуть: всё равно в глазах увижу только крохотный отголосок своих чувств. Это отныне мое Зеркало.
Но когда она нерешительно берет меня за руку, обнаруживаю, насколько мои пальцы заледенели. Отчего ж познается новый полуразрушенный в истоках мир в сравнении с Рин, как с образцом прежней, давно прошедшей жизни. Рука, вся в ссадинах и мелких царапинах, дрожит, но я крепче сжимаю ее пальцы, как утопающий хватается за соломинку.
- Боже!.. - глаза распахнулись, она хрипло втягивает ртом воздух. Тонкая пленка, скрывающая ее муку, прорывается. Слезы, уже не сдерживаемые более, бегут по оцапарапанным щекам.
- Неужели это произошло?.. - речь рваная, что и небо, затянутое тучами с мелкими прорезями.
Она всегда тянулась ко мне, смущалась, смотря в сторону. Раньше я не обнимал Рин, не позволял обнимать себя. К чему все эти проявления нежности и глупой сентиментальности? Но сейчас она плачет, оплакивает Обито сполна и за себя, и за меня. Странно это было – ощущать Рин продолжением себя. Она тянет меня остановиться.
Резко хватаю содрогающиеся в неслышных рыданиях плечи и обнимаю. Нет места сентиментальности, но если не выплеснуть, не растратить на что-то жгучий огонь – не важно на что – то мир взорвется во второй раз. Карие глаза всё так же широко распахнуты, горячие слезы, одна за другой падающие на мое перевязанное плечо, прожигают меня до разделения костей. Я крепко прижимаю плачущую Рин к себе, отстраненно глажу вдоль спины. Остро чувствую, как она мелко дрожит, а пальцы безвольно вцепляются в мой жилет. Прижавшись лбом к моему плечу, неверующе качает головой и невнятно бормочет, отрицая смерть Обито. Еще не сложилось четкое восприятие случившегося.
- Всё, Рин, не плачь. Тсс… - мне кажется, или я правда покачиваюсь, убаюкивая ее, как младенца?
Знаю, горе требует омовения слезами: станет легче, если она выплачется. Но мне очень не хочется видеть и слышать: это будет еще более обвинять меня в трагедии.
Со смерти Учихи Обито прошло четыре часа вечности, превращающей жизнь в бесцветный холод посреди пустыни. Никого. Только растущая вина за его смерть.
- Сэнсэй, Вы идите… я… я останусь с Какаши, - голос Рин был тихим шорохом сорванных листьев, я едва уловил его. Она печально глянула на меня, когда мы остановились у моего дома.
Он кивнул и, опустив руку на мое плечо, утешительно похлопал:
- Ты только не вини себя, Какаши. Ты ни в чём не виноват. Всё будет хорошо, - улыбнулся, но уже как-то не по-прежнему, через боль.
Внутри потяжелело. Груз тянул тело вниз. Кажется, что он перевесит и я презренно паду на колени. Лучше бы он этого не говорил…
Мучительная вина укоренилась, переплелась, как заросли, и уже ничто не вырвет из этих силков. Я – виноват… только я.
Минато-сэнсэй, вероятно, ожидает моих слов или хотя бы короткого кивка. Мне нечего ответить на подобные ложные заверения, на эту фальшь. Я не собираюсь даже кивать, разворачиваюсь и поднимаюсь по ступеням домой. Только тогда сэнсэй убирает непомогающую руку утешения.
За спиной раздаются поспешные шаги Рин, поднимающейся следом.
- Позаботься о нем, Рин… - шепнул на ухо Минато – каким образом я уловил эти слова? - Первые дни – самые тяжелые.
Оказавшись дома, в первые минуты я просто-напросто не имел представления, что делать. Стены теми массивными камнями давили сбоку, сверху – отовсюду. С виду сохранял спокойствие, нерушимое, но внутри всё кипело, и дыхание содрогалось разрушенной землей. Той, что стойко претерпела удары обвала, похоронившего Обито. Дышать стало еще сложней: вдох выходил рваными порциями, и всё чудилось, что воздуха мало; выдох мерзкой дрожью оставлял на плечах сырость.
Вечерний полумрак, объединившись с вязкой, как болотная тина, тишиной, затягивали меня, больше убеждали в моей вине. Абсолютной, бесповоротной.
Рин включила свет и легонько коснулась моего плеча. Я не просил ее оставаться в доме со мною, не высказывал, что нуждаюсь в прикосновениях, ободрении как никогда. И, конечно же, я не произнесу вслух ей благодарность, потому что, думаю, станет только хуже. Нам обоим. Пусть всё будет в спокойном молчании.
Зеркало в ванной комнате запотело полностью так, что свое отражение я видел размыто-нечетко. Пелена водяных капель потертой завесой повисла на нем. Наконец я смог смыть с себя пыль и грязь с проклятого задания. Попытался согнать горячей водой дикую усталость. Прислонившись спиной к влажному кафелю душевой, подставляю лицо мелким брызгам. Сожалею: вода не омывает память.
Не разглядеть никак: высокий потолок смазан, как картина с пролитой на холст водой. У Обито было плохое зрение. Теперь оно будет таковым и у меня? Наполовину?..
Я боюсь прикасаться ко всё еще болящему пересаженному глазу. Вся левая часть лица ноет тупой болью, словно покрыта синяками от ударов деревянного боккена. Не решаюсь даже на малость – прикрыть любое веко и проверить, практически не видит только глаз Обито или же мой тоже.
Опять тишина: набалдашник повернут, последние капли падают с лейки, разбиваясь о пол душевой. Белая футболка, темные шорты – наши вещи, что мы носим на миссиях, высыхают на балконе. Рин давно спит.
Густо запотевшее зеркало напоминает туман в стране Воды. Понимая неизбежность и абсурдность желания никогда не видеть своего лица, я с силой вытираю покрытое испариной стекло…
Щеку, а вместе с ней верхнее и нижнее веко левого глаза резало заточенным скальпелем. Под кожу вогнали добела раскаленную проволоку. Мой ужас, запертая паника выплескивается физической болью. Настолько сильной, что гудит голова.
От увиденного зрелища я содрогнулся, а желудок сжался. Опухшая левая часть лица. Местами красная с кровоподтеками, местами синюшная, словно с застывшей кровью. Полностью красный глаз шарингана с запятыми, так похожими на загнутое жало пчелы. И длинный порез от брови до щеки, оставленный врагом, сцеплял колючей проволокой две части кожи. Неровный, рваный, распухший по всей длине. Глаз, принадлежавший Обито… Этому нытику, плаксе, бездарью и лентяю, посмевшему умереть!
Скользкими щупальцами отвращение оцепляет и тело, и разум. Воздуха в душевой не хватает, только клубы тяжелого пара расширяются в горле.
- Исчезни!!! - в обжигающем стены исступлении выкрикиваю я.
Но липкий страх от кроваво-красного глаза не проходит, ведь я всё еще вижу свое искаженное кровоподтеками лицо, чувствую боль в глазнице. Во мне, в мелких сосудах течет кровь Учихи Обито…
Меня одолевает ужас – тошнотный, панический, как от вида лужи крови в спальне отца много-много лет, вечность назад.
Бью кулаками по зеркалу, разбивая вдребезги. Острые осколки, подобно песку, крошатся, падая на пол.
Я уже не сдерживаюсь – при всём желании не сумею. Безумие, попытки искупления ошибки срывают с петель бурю во мне. Пространство теряется, остается только время, расширяющееся с секундами, и заполняющая его боль. Колени внезапно режет, хруст стекла – всё же я пал и физически, а не только душевно. Тьма – значит, я закрыл свет от себя руками, может, только зажмурился?..
Во мне – частичка Обито, того, кто уже умер, но его глаз – в моей глазнице. Опять животный ужас, осязаемый в те минуты, они повторяются и повторяются.
- Забери!!! Забери обратно! - слова сами мечом прорубают дорогу сквозь полуразрушенную стену, которую я так долго строил. Стены. Одна за другой. Ничто: ни тело, ни сердце – не подотчетно. Я больше так не могу…
Ни к чему шаринган, за которым охотятся все и вся, ни к чему мне всё это. Пусть уйдет эта боль, телесные воспоминания, и этот бездарь Обито будет жив. Пусть!
Я слышу, как Рин бьет в запертую дверь, уже отчаянно со слезами выкрикивает мое имя. Обхватив голову руками, едва не царапаю лицо, отныне носящее его глаз – единственный живой кусок плоти Учихи Обито.
- Какаши! Открой! Пожалуйста… - срывающимся хрипом умоляет Рин. Там, за дверью, она оседает на пол, глотая рыдания. Стуки не прерываются ни на секунду.
- Уйди, Рин. Уйди.
Почему она рыдает, так захлебываясь общим горем? «Плачьте с плачущими», - гласит притча.
Рин разбита моим состоянием, страданиями, что я пытаюсь вынести один. В побуждении избавить меня от этого помешательства больше плачет за меня, чем за саму смерть Обито. Нам обоим больно, по-разному, но двоим, так почему я заставляю окроплять горе поодиночке?
Я действительно не знаю, кто отпер эту дверь.
Рин птицей, защищающей птенцов, бросается ко мне, накрывает руками-крыльями. Я крепко цепляюсь за ее руку. Она, прижав к себе, тихо плачет, гладя меня по мокрым волосам. Обнимаю единственную оставшуюся часть неизвестного мира как можно сильнее, потому что захлебнусь, утону один. Если же буду держаться Рин, боль можно попытаться разделить на двоих, пережить вместе.
- Успокойся… я с тобой. Вместе мы справимся, - она так и обнимала меня, ни на вздох не отпуская.
Мы не двигались, дышали в такт, пока не отпустило, не стало легче.
Боль никуда не ушла, еще очень, очень долго не отступит ни на шаг. Но она перестала разрывать меня изнутри, сжигать в мыслях. С тягучим паром выползла недобитым зверем из ванной, затаившись на время. Не открывая глаз, утыкаюсь лицом в плечо Рин. Теперь нас только двое, мы предоставлены друг другу. Я и не представлял, что будет так… безвыходно. Как в пустой запертой комнате с сужающимися стенами. Первые дни, действительно, будут самыми трудными.
