Художник, талант, подающий надежды молодой самородок. Я потерялся, уже не могу отличить самого себя от того человека, каким меня нарисовали окружающие. Мог ли я в детстве представить, что вот так умру сам в себе, оставив в реальности пустую телесную оболочку? Вряд ли. Тогда я думал, что вырасту самым замечательным, самым талантливым, чтобы родители мной гордились. Они и гордились… до тех пор, пока сами не потеряли меня. Я уже и не помню, когда в последний раз навещал их. Всё моё время заняла работа, рисование, стремление быть лучше, ещё лучше! Я старался не обращать внимания на то, что выбранная профессия мне опротивела, что картины получались мёртвыми, без изюминки, без блеска, без… души. Однако люди всё равно покупали их, хвалили. Конечно, я же модный молодой художник. Мода, имидж – эти два критерия в последнее время управляют нашим безумным миром. И мной.
Я не могу вспомнить, когда потерял душу. Кажется, будто у меня её и не было никогда. Я с трудом могу воспроизводить моменты из детства, когда все мои чувства были искренними. Сейчас же на лице - фарфоровая маска улыбающегося зверя. На ней уже нарисована дежурная улыбка, дежурное приветливое выражение лица… Мне кажется, что я ненатуральный целиком, будто бы манекен, выставленный на витрине магазина: на меня все смотрят, одобрительно цокают языками и уходят, оставляя тонуть в своём одиночестве. Мне никто не нужен. Никто из них. Эти одинаковые лица, одинаковые люди с одинаковыми жизнями и одинаковыми проблемами. И я равен им. Равенство нулю. Прискорбно.
Я смотрел на пустой холст, сидя в мастерской и не мог выдавить ни мазка. Не мог. Муза давно от меня отвернулась, идеи оставили, а энтузиазм сошёл на нет. Однако мне требовалось работать, чтобы были деньги, чтобы родители гордились…
Усмехнувшись, я макнул кисточку в ярко-голубую краску и сделал первый штрих, который почему-то горечью отозвался внутри. Сжав зубы, я провёл пальцем по свежему мазку, ощущая кожей, насколько он холодный. Как моя душа. Как моё сердце.
Оглядевшись, я наткнулся взглядом на иссиня-чёрную гуашь. Повинуясь какому-то порыву, я схватил баночку, обмакнул туда пальцы и стал спешно размазывать густую краску по холсту. Душой завладело какое-то странное чувство. Отвыкнув от подобных глупостей, мешающих карьере, я даже не сразу распознал, что это муза осторожно постучалась ко мне в сердце. Задыхаясь от прилива радости, я почти полностью закрасил холст черной краской и, отойдя на пару шагов, замер, разглядывая получившееся полотно. Краска легла неровными слоями, будто шрамы на коже. Я сжал руку в кулак, едва услышав, как хлюпнула краска, которой всё ещё были испачканы ладони.
- Чего-то не хватает, - вслух произнёс я, возвращаясь к холсту.
Обмакнув пальцы в тёмно-оранжевую гуашь, я стал беспорядочно возить ими по полотну. Невысохшая чёрная краска смешивалась с оранжевой, создавая мрачное месиво. Нахмурившись, я добавил жёлтой краски, затем ещё красной и фиолетовой. Пальцы дрожали. Дрожала душа от какого-то сладостного привкуса. Я даже, по-моему, улыбался, но не был в этом уверен. Только чувствовал, как маска на лице трескается, как кожа под ней покрывается мурашками от внезапно холодного воздуха, проникающего внутрь. Как исступлённый, я размазывал гуашь по холсту, добавляя всё новые и новые краски. Мною овладело какое-то безумие, которое невозможно описать словами. Внутри всё кричало, извивалось, заставляя то сжиматься в маленький комок, то задыхаться, то с новыми силами бросаться в бой.
Я потерял счёт времени. Прошёл час, может, день, а может, неделя, но я всё не мог оторваться от своего занятия, шепча пересохшими губами какую-то бессмыслицу, которую и сам не понимал. Мне надо было выплеснуть всё накопившееся, дать себе вдохнуть, выдохнуть, умереть, ожить.
Не знаю, как так получилось, но я потерял сознание. Разбудил меня звонок. С трудом поднявшись, я, стараясь не оглядываться на холст, чтобы не поддаться соблазну и не начать снова творить, подошёл к разрывающемуся телефону.
- Сай? – взволнованный мамин голос мгновенно прогнал дрёму.
Шум в голове постепенно утихал, возвращая прежнее состояние полного безразличия ко всему. Маска снова встала на место. Я даже, по-моему, услышал щелчок, с которым она сомкнулась на лице. Усмехнувшись подобной метаморфозе, я прервал затянувшееся молчание:
- Да?
- Дорогой, тебя уже трое суток не слышно. Всё в порядке? – мама заметно успокоилась, убедившись, что со мной всё нормально.
- Да. Я в мастерской. Занят, - я старался придать тону побольше безразличия, чтобы не выдать волнения, охватывавшего меня при воспоминании о картине.
- Понятно. Сынок, мы соскучились. Может, навестишь нас как-нибудь? – надежда, неприкрытая, уязвимая, прозвучала в мамином голосе.
- Я постараюсь… как-нибудь, - произнести в ответ твёрдое «нет» мне не позволила совесть.
Хотелось сказать о том, что я устал от всего: от этой жизни, от этих людей, от этого мира. А ещё хотелось поведать о том, что я создал свой мир, который помещается на небольшом холсте. И этот мир ждёт меня. Ждёт, чтобы я закончил его создание.
- Хорошо, - разочарование. – Мы будем ждать тебя.
Повесив трубку, я, пошатываясь от слабости, побрёл обратно. Есть не хотелось, пить – тоже. Да даже если бы и хотелось, то я не смог бы оторваться от холста. Он притягивал меня, манил, не давал спокойно вдохнуть.
Приблизившись к полотну, я почувствовал уже знакомую дрожь внутри. Муза вновь вернулась, оповестив о своём приходе тихим звоном в голове.
Глаза слезились от недосыпа и усталости. Я потёр их кулаками, ощущая, как от рук пахнет краской и растворителем. Трое суток… Я выпал из этого скучного мира на такой продолжительный срок. Странно, а мне казалось, что прошёл всего час.
Помотав головой, стараясь вернуть уму ясность, я взглянул на холст и обомлел: абсолютно чёрный фон; посреди - оранжевая, словно золотая, клетка, внутри которой находился человек. Девушка в тёмно-бардовом платье, которое казалось кровавым полотном, укрывшим хрупкое тело. У неё светлые, почти белые волосы, тяжёло свисавшие на плечи, почти обнимая их, придавая и без того белой коже почти жемчужное сияние. Пухлые губки сжаты, словно девушка сдерживала стон, а из ярко-голубых глаз, глядевших на меня, текли крупные красные слёзы.
Я боялся сделать вдох, будто он мог спугнуть эту незнакомку. Она живая – в этом я уверен. И с немым укором смотрела на меня, пытаясь что-то сказать. Однако аккуратно прорисованная линия губ была неподвижна.
Стараясь не шуметь, я приблизился на расстояние вытянутой руки. Изображение не пропало, только взгляд у девушки стал ещё более пронзительным, и, казалось, слёзы сейчас в самом деле начнут катиться по фарфорово-белым щекам. Я протянул руку и коснулся кроваво-красной капельки. Краска уже давно высохла, но я всё равно ощутил влагу. Поборов желание стереть пальцем слезу с щеки девушки, я сделал ещё шаг вперёд и обхватил картину двумя руками.
- Ты грустишь. Ты плачешь. Ты в заточении. Ты – моя душа. Ты – моя свобода, - пробормотал я.
Несмотря на всю шизофреничность этих слов, я понимал: это и есть истина. Изголодавшаяся в заточении разума душа подала голос, который эхом прошёлся по всему телу, застыв в районе сердца. И даже муза вновь посетила меня, чтобы этот знак не остался незамеченным. Говорят, все художники – сумасшедшие. Да, я такой. В таком сумасшедшем мире невозможно остаться нормальным, как я ни пытался. Только ещё больше сходил с ума, превращаясь в тех, кого со временем все сильнее ненавидел.
Я обнимал картину и понимал, что вот оно – счастье. Душа пела, расцветая на губах совершенно искренней улыбкой. Внезапно я осознал, что до слёз не хочу возвращаться обратно. В свой мир.
Открыв глаза, я вновь посмотрел на творение, удивляясь тому, что выражение лица девушки изменилось: теперь казалось, что она плачет от счастья. Ушло напряжение, ушла мольба. Осталась только благодарность за то, что я понял своим очёрствевшим сердцем этот крик. Я понял его. И принял.
Решение родилось так же внезапно, как и пришедшее трое суток назад вдохновение. Я улыбнулся девушке на картине и пошёл к телефону. Набрав домашний номер, я некоторое время слушал гудки, а затем раздался монотонный голос автоответчика.
- Мам, - начал я, ощущая, как восстановившаяся было маска с громким хрустом лопнула и стала сползать, оголяя нервы, причиняя боль.
Так тяжело чувствовать себя настоящего после стольких лет. Я чувствовал, да, чувствовал! Я мог улыбнуться, мог рассмеяться, ощущая в душе необходимые отклики.
- Мам, прости, но я вряд ли смогу приехать в ближайшее время. Дела-дела, сама понимаешь. Я просто хотел сказать, что люблю вас и надеюсь, что вы всё ещё гордитесь мной. Передай, пожалуйста, отцу мои слова.
Положив трубку, я снова подошёл к картине. Нащупав в кармане зажигалку, – чью-то забытую в моей мастерской дорогую игрушку – я вытащил её на свет и повертел в пальцах. Несомненно, дорогостоящая вещь: золотые бока были инкрустированы настоящими бриллиантами, которые красиво переливались в свете одинокой лампочки, горящей над головой. Это последний привет от надоевшего мира снаружи.
Чиркнув зажигалкой, я зажмурился от яркого всполоха. Огонёк замер, чуть подрагивая от моего взволнованного дыхания. Переведя взгляд на картину, я улыбнулся ей, той, которая олицетворяла собой мою загнанную душу. Мне даже на секунду показалось, что девушка одобрительно кивнула. Хотя, может, это просто пламя немного исказило очертания…
Обмакнув пальцы в растворитель, я поморщился от слегка жгущей боли, затем немного брызнул на картину. По мастерской мгновенно разлетелся резкий запах, наполняя лёгкие едким, отравляющим воздухом. Я подавил желание закашляться и одним неуловимым движением кинул зажигалку в сторону картины. Полотно мгновенно вспыхнуло, озарив комнату дрожащим оранжевым светом.
Я чувствовал жар, чувствовал запах дыма, слышал, как краски со стоном испаряются с холста, словно бросая его умирать в одиночестве.
Я сел на стул, стоящий неподалёку, и улыбнулся, глядя на то, как мгновенно загораются шторы, ковёр и всевозможные тряпочки. Я испарюсь, исчезну, оставлю этот мир загибаться. А в том, что он умрёт, я не сомневался. Просто не хочу участвовать в этом, хочу свободы.
Жар достиг своего пика. Я уже чувствовал, как языки пламени нетерпеливо лизнули мою щёку, оставляя мгновенно вздувшийся волдырь. Однако я, превозмогая боль, всё равно улыбался. Я так соскучился по этому чувству… Я так соскучился по себе.
Чуть повернув голову, я с некоторой долей удивления обнаружил, что мой рукав жадно пожирает огонь. Странно, но на этот раз боли я не ощутил. Где-то сзади шумно обрушилась лестница. Моя мастерская с громким стоном умирала вместе со мной. Мой маленький мир. Моя маленькая свобода. Ты так близко… Я даже могу коснуться тебя…
Уже лёжа на полу, чувствуя, как душа отделяется от обугленных останков, я всё равно улыбался. Я возвращаюсь к себе, в свой мир, который нарисовал, стремясь к свободе.
